Ночь - царство кота

— Откуда ты пришел? И на каком языке ты говоришь с бродягами?

— Я уже забыл свою землю, и, кажется, те люди до сих пор с Фараоном в ссоре. Я пойду с Хори, а за носилки — спасибо.

— Юсенеб, присмотри за Хори, он хочет стать Фараоном Египта, а это опасно — желать быть Фараоном, он молод и может наделать ошибок.

— Как когда-то твой отец.

— Что ты сказал?

— Так тогда говорили, когда тебе было три года, но никого из тех воинов не осталось, а я делал вид, что местный язык мне не понятен, и выжил, как видишь.

— Но Фараон заменил мне отца, и я его чту, как родного.

— Кровь изменить невозможно. Я отправлюсь с Хори, чтобы не разделил он участь деда.

— Юсенеб! — Ахмес опустился на тряпки. — В первый раз я слышу столь странные речи — расскажи мне, как умер отец.

Юсенеб помолчал. Он долго кряхтел, собираясь то ли с силами, то ли с мыслями, ворочаясь на своем странном, мгновенно ставшим нестерпимо жестким ложе. Кот заволновался, закрутился, путаясь в тряпках, выскочил с мявом наружу, потом вернулся обратно, прыгнул к Юсенебу на колени, и зарылся мордой в морщинистую шею. Ахмес тоже молчал.

— Все было кончено, — молвил, наконец, Юсенеб, — я проиграл ту битву и был пленен твоим отцом. То было сраженье достойных друг друга, и мои войска были сильнее, но твой отец обладал СИЛОЙ, и он ее использовал, не устояв перед искушением. Он знал, в ту самую минуту, еще разгоряченный боем, что будет наказан, но представить не мог, что это будет так скоро. Меня привели к нему, и он подошел ко мне вплотную, чтобы лично поднять забрало, ибо рабам не позволено срывать доспехи с поверженного царя. Он протянул руку, и в тот же момент его пронзила стрела. Я и сейчас готов поклясться, что никто из моих воинов не мог это сделать. Стрелок был так близко, и сила была такова, что пройдя насквозь, стрела уперлась мне в грудь, оставив кровавый след. Мы оба упали, и наша кровь смешалась, и умирая, твой отец передал мне свой дар и наказал мне беречь тебя, его сына. А еще он велел выдернуть оперение той стрелы и приложить ему к левому плечу. Он сказал, что вернется в этот мир, и знаком тому будет трилистник на левом плече от стрелы, отнявшей его жизнь.

Ахмес опустился рядом на ложе и закрыл руками лицо.

— Ты молчал, — глухо сказал он, — ты молчал все эти годы. Мне так хорошо знаком этот трилистник на плече Хори. И тот сон — ты помнишь, до рождения Хори был мне сон — мне явился отец и сказал, что скоро вернется и посчитается с Фараоном, а Бактре — дочь Осоркона. Так вот почему Хори признает только тебя…

— То было смутное время… Осоркон знал, что после победы он не сравнится по популярности с твоим отцом, и решил убить его. Он не задумываясь убил бы и тебя, если бы ты представлял для него опасность, я уж не говорю о Хори — он приказал бы уничтожить его, если бы только узнал, что в теле Хори живет душа его брата. Да и тебе бы не поздоровилось, и твоим дочерям. А Бактре рано или поздно догадалась бы, что происходит, и из любви к отцу могла пожертвовать сыном.

— И ты не воспользовался переданной тебе силой, чтобы уничтожить тех, кто принес тебе столько страданий?

— Это не принесло бы добра и было бы жестоко наказано. Вспомни отца, у него был выбор: спастись бегством и пожертвовать братом, или применить свою СИЛУ, зная, что возмездие неотвратимо. Он выбрал второе, и погиб от руки спасенного им же брата.

— А Хори?

— Пришло время передать ему все, что я знаю, а точнее, вернуть ему СИЛУ, которая принадлежит ему по праву.

— Что ждет его, он будет Фараоном?

— Если Богам будет угодно… Такие, как он, сами чертят свою судьбу, им многое дано, но на них лежит обязанность. А я — лишь слуга, и было угодно Богам вверить мне лишь малую долю того, чем обладал твой отец, и просил передать твоему сыну.

— Юсенеб, я хочу попрощаться с тобой перед смертью, вернись…

— Если вернусь я с миром, а сейчас, прошу, оставь меня.

Старый слуга отпустил Ахмеса царственным жестом. Кот рыжей башкой в полумраке нашел его руку и, тихо урча, принял ласку.

7

Если бы Шаю Дрору, директору коммерческого канала израильского телевидения, предсказали, чем он будет заниматься достигнув пика карьеры, он бы, мягко говоря, не поверил. Если бы его сейчас, в этот самый момент, спросили, зачем он все затеял, Дрор не смог бы дать более вразумительного ответа, чем «бес попутал». Однако, факт оставался фактом: всю предыдущую ночь Шай провел за чтением секретного отчета Института Подсчета Общественного Мнения, выполненном в единственном экземпляре лично для него. Шай Дрор добрался до своего кабинета лишь после полудня несмотря на обилие неотложных дел. Первым делом, Шай положил отчет в сейф, закрыл дверцу и провел магнитной карточкой по прорези считывающего устройства — надпись «ЗАПЕРТО» на миниатюрном дисплее его не удовлетворила, и он подергал за ручку для надежности. Шай попытался представить себе, что произойдет, если кто-то из журналистов пронюхает и раздует скандал в прессе — его короткие седеющие волосы зашевелились.

Ему, офицеру элитных войск, журналисту, сделавшему карьеру на военном радио, привыкшему полагаться исключительно на себя, на своих командиров и боевых друзей, оставалось надеяться только на слово директора ИПОМ Пнины Перах, ибо в секрете приходилось держать даже само существование данного отчета. В последнее время слово Пнины Перах значило очень много в израильских средствах массовой информации, то есть на коммерческом канале, возглавляемом Дрором, к нему не просто прислушивались — его ловили, и Дрор приложил к тому немало усилий.

Шай с грустью вспоминал счастливое время, закончившееся года два назад, тот недолгий период, когда Израиль был очень даже популярен ну почти во всем мире, а израильские журналисты — нарасхват, когда израильских репортеров приглашали всюду и скопом, не сверяясь с табелью о рангах, и не скупились на угощение, пытаясь выведать, что там за пар валит из кастрюльки «идише мамы». Занимая директорское кресло меньше года, Шай впервые попал на сборище китов репортажа и новостей. Под утро, по дороге в гостиницу, в лимузине Кеннета Бумшнайдера, одного из грандов мировых новостей, Шай услышал фразу, грозящую перевернуть жизнь израильского ТВ.

Подвыпившая элита массмедиа обсуждала плейбойский список ста самых сексапильных женщин XX века, возглавляемого Мерилин Монро с Джейн Мэнсфилд, Рэкуэл Уэлш, Бриджит Бардо и Синди Крауфорд в первой пятерке, когда Кен, старый поклонник Элизабет Тейлор, оказавшейся лишь на седьмом месте, оскорбенный не самим этим возмутительнейшим фактом, а восьмым местом Памелы Андерсон, к бюсту которой питал чисто физическое отвращение, раздраженно пробурчал:

— Бросьте вы ваших Андерсон и Дерек, туфта это все. Держу пари, что половина всех мужиков тайно дрочит на замотанную в ужасный зеленый костюм замухрышку, которая каждый час появляется у меня со сводкой погоды. Да мы каждую неделю вывозим тонны писем с такими предложениями, что их ни один Плейбой не напечатает. И кто, вы думаете, их получает, Бо с Памелой, или, может, Джин Харлоу? Хрена! — Кривоногая бедняжка, чемпион уродства и безвкусицы, с северо-западным ветром. А за что, вы спросите? А за неповторимый и единственный тембр голоса, который вызывает эрекцию сильнее, чем три десятка Памел. Почитайте вашу почту, не ту, которую на подносе приносит вам секретарша, а ту, что она бросает в корзину, не читая. Тогда вы поймете, кто у вас делает рейтинг.

В гостинице, несмотря на хмель и усталость, Шай бросился к телевизору, благо, кабельных каналов хватало на три Израиля. Он считал себя большим специалистом по женской части и решил проверить мировую метеорологическую службу, в первую очередь, на себе. Подсмотревший за Дрором сторонний наблюдатель решил бы, что сидящему перед экраном человеку рекомендуется сменить обстановку, по крайней мере, выбросить телевизор из жизни навсегда — восемь часов подряд Шай выискивал на всех каналах и смотрел сводки погоды на всех языках, недовольно рыча, когда попадался диктор мужского пола. К вечеру следующего дня Шай утвердился в мысли, что подвыпивший Кен выболтал один из главных секретов своего успеха.