Погонщик волов

— Вот свинья! — И Труда грозит кулачком в том направлении, куда скрылся Альберт.

— Да будет тебе, — урезонивает ее Лопе, — я еще с ним сквитаюсь, года через два.

— Тюдил-Тюдил, пиво испаскудил, — кричит та же девочка из своего укрытия. Но Тюделя давно и след простыл. Воскресный вечер.

Господин конторщик нынче занимался рисованием. На столе стоит большой ящик с акварельными красками, клочки бумаги с пробными мазками разбросаны по всей комнате. Лицо Фердинанда словно разгладилось, он мечтательно скользит пальцами по белому конверту. Пальцы у него белые и тонкие, словно корешки пырея. На мизинце правой руки — тяжелый перстень с печаткой. Печатка из синего камня и на ней сплетенные прописные буквы латинским шрифтом.

Фердинанд поглядывает в садик. Там метелки цветов и крапивы вымахали прямо до окопных стекол. Сныть, лопухи, галинсога и дикий ревень буйно разрослись в садике. В свое время господин конторщик увлекался цветами. И решил насадить их здесь, под окном. Алый, как девичьи уста, мак, стройные, как башни, люпины, бархатные анютины глазки, благоухающие ирисы. Ах, цветочки, цветочки. Но потом заявили о себе другие заботы. Они пожирали все его свободное время. Может статься, Фердинанд создан для осуществления иных, более высоких задач. Он уже поднялся над землей, но как знать, может, он из тех растений, что много лет подряд дают только листья, чтобы потом в одно прекрасное утро ошеломить всех раскрывшимся за ночь таинственным и благоуханным цветком.

Вот какие у Фердинанда мысли! И в эти мысли врывается расхристанный Лопе.

— Добрый вечер! Да… ах, да, у тебя гребешок есть?

Лопе лезет с ногами на стул. Зеркало висит слишком высоко. Зола, будто золотая пыльца, садится на зубья расчески.

— Ты сегодня рисовал, господин конторщик?

— Да… то есть, нет, не рисовал, а мечтал акварелью. Вот как это можно бы назвать.

Лопе его ответ непонятен.

— Опять цветы и голого мальчика со стрелами, как в прошлое воскресенье?

— Да, в таком примерно духе, только еще нежней… но ты этого, верно, не понимаешь? Потом я покажу тебе свои наброски.

— Листочки, да? Вот был бы у меня красный карандаш, каким иногда рисуешь ты, я бы тоже мог нарисовать красные листья, правда-правда.

Конторщик высовывается в окно и слушает.

— Ты не мог бы отнести мое письмо управляющему?

— Мог бы. А зачем ты ему пишешь? Ты ведь каждый день его видишь, можно и так сказать.

— Ну, этого тебе не понять. Так благороднее… Когда человек не может произнести что-нибудь вслух, гораздо благороднее написать об этом в письме. А кроме того, письмо это адресовано не лично господину управляющему. Ты можешь отдать его и жене господина управляющего. Я даже полагаю, будет правильней, если ты отдашь письмо именно его жене. Да-да. Так что не торопись, а подожди, пока она останется одна.

— Конечно, подожду, так будет лучше, потому что управляющий меня не любит. Не стану я ему отдавать твое письмо. А где оно у тебя?

Растопырив пальцы, конторщик сует письмо Лопе за вырез куртки.

— Смотри не потеряй.

Башмаки Лопе грохочут прочь.

В комнатке тишина.

На хозяйственном дворе крякает утка. Фердинанд барабанит костяшками пальцев по столу. При каждом шорохе он выглядывает из окна. Где-то захлопнули дверь. Кто-то, по обыкновению, громко прокашлялся. Зеленая фигура торопливо мелькнула мимо окна. Фердинанд воспринимает ее движение как цветовой блик. Он глубоко вздыхает и продолжает ждать.

— Ах да…

Грохоча башмаками, возвращается Лопе.

— Ну, как?

— Ушедши он…

— Куда?

— Он — в винокурню, а я — к нему, а его жена стояла у окна и спросила: «Тебе чего?» Тогда я отдал ей письмо. Только ты не написал на письме, что это для нее. Забыл написать.

— Не ушедши, а ушел, — с выражением поправляет Фердинанд, — он ушел.

— Я и говорю, он был ушедши и меня не видел, раз я стоял у забора.

— Я все-таки думаю, что если человека нет дома, надо говорить «он ушел».

— Ну да, и она запрятала письмо, воткнула его сверху, вот сюда, смешно-то как. — И Лопе повторяет ее движение над вырезом своей рубашки. — Потом она говорит: «Спасибо», — и говорит: «Какой ты умница. А у меня как на грех ничего нет, чтобы тебе дать. Ну, авось в другой раз». Если ты опять напишешь письмо, господин конторщик, и я опять его к ней отнесу, она мне, может, что-нибудь даст, верно?

Фердинанд безмолвно протягивает ему огрызок красного карандаша.

— А монеты, которые она выплюнула, он их подобрал или нет? Ты не помнишь, господин конторщик?

— Ты про что, про сказку?

— Да.

— Но сперва принеси мне, пожалуйста, белье от матери.

— Угу. — И мальчик уже снова за дверью.

Конторщик откинулся на спинку стула. Косяк диких уток рассекает вечернее небо над парком. Снежный шлейф, думает конторщик, снежный шлейф средь белых пушистых облаков. Со стороны квартиры управляющего раздается стук в стенку. Это маленькие, клюющие стенку удары, они похожи на шуршание древоточца. Фердинанд считает удары. Их всего одиннадцать. Шуршащий стук возобновляется, и Фердинанд снова насчитывает одиннадцать ударов. Шумно возвращается Лопе.

— Мама прислала счет, она написала его твоим красным карандашом. Все сошедши… сошло нормально.

Фердинанд неприязненно берется за истрепанный клочок бумаги. Клочок выдран из школьной тетради. Фердинанд читает. Лоб Фердинанда покрывается морщинками, словно река под легким ветром. Потом его губы трогает улыбка.

— Красным карандашом. Как учитель.

— Красным карандашом? Ревность… ах да, конечно, красным карандашом… Что я еще хотел у тебя спросить, ах да, — она очень сердилась, я про мать?

— Да чего там, ерунда, ты чего сказал? Ты не хочешь читать? Или не знаешь, где книга? Так вот же она, на полочке.

— Да, конечно, конечно. — Конторщик растерянно идет к полке, наклоняется, спрашивает: — А докуда мы с тобой дочитали?

— Как он вытирал об штаны грязные руки, вот так…

И Лопе выжидательно проводит ладошками по своим штанинам. Руки у него все еще бронзового цвета — от золы. Фердинанд листает…

— «Раз ты не захотел прийти ко мне, я сама…»

— Мы про это уже читали, господин конторщик.

— Ах да, «вытер руку о штаны и сконфуженно протянул принцессе».

— Вот-вот.

— «И он повел ее по мельнице, она очень удивлялась и крепко сжимала его большую руку. У воронки, в которую засыпают зерно, он показал ей пружинистую ивовую лозу. Эта лоза взлетает кверху, когда зерно в жерновом поставе уже на исходе, и тянет за собой шнур, а шнур этот проведен в клетушку мельника. На конце шнура приделан колокольчик. Лоза пружинит, шнур дергается, колокольчик звонит. Тогда принцесса пожелала своими глазами увидеть этот колокольчик. Он повел ее в клетушку, и они сели на его постель, и она сказала: „Ах, как здесь хорошо и уютно. А что, если бы нам выстроить в лесу хижину, про которую никто не будет знать?!“ И она поглядела на его большие руки с сильными, грубыми пальцами и легонько погладила их. Он же ответил: „А бревна на стройку?“ — „Нарубим, ты сам их нарубишь в лесу. Лес принадлежит королю, моему отцу, а мне он не откажет“. — „А есть мы что будем?“ — „Ах, господи, я все привезу… и свою лошадь… и все-все, и еду тоже. Еще мы будем собирать ягоды и будем их есть, и грибы тоже, да, и грибы. А может, нам и еды немного понадобится, если мы будем счастливы…“»

И вот уже оба они вторгаются в запутанную жизнь мельникова сына, который поверил в дружбу золотой принцессы. Порой конторщик перестает читать и испускает глубокий вздох. Лопе от волнения грызет старую пуговицу, которую достал из кармана своих штанишек. За окном между деревьев парка растекается вечерняя тьма. И все звуки на усадьбе мало-помалу засыпают.

Волнение Лопе тоже разрешается глубоким вздохом.

— Но здесь, господин конторщик, в господском лесу, здесь они ведь тоже иногда живут, мельник и его принцесса?

— Пожалуй, не совсем в этом лесу… Но ничего невозможного тут нет, — пожалуй, даже и в этом. Как знать.