Роман со странностями

— Обыск! — крикнула Дуся. — Дверь пригрозились снести.

Мертвенно серая Вера Михайловна приподнялась на локте, но повер­нулась не к Дусе, а ко Льву Соломоновичу.

— Оденьтесь, очень прошу, Левушка. Мы не имеем права давать пово­да к разговорам.

Он словно бы понял, как странно выглядит. Да и не только он, но и Дуся впервые осознала, каким смешным покажется дворникам этот «неза­конный» мужчина.

— Одевайся! — прикрикнула на него Дуся. — Сейчас войдут.

Он, наконец, бросился к стулу, стал торопливо, путаясь в вещах, натя­гивать то рубашку, то брюки.

Колокольчик снова запрыгал, и в момент общего ужаса показалось, что привычное его блямканье стало оглушительно громким.

— Открывай, — сказала Вера Михайловна.

В коридоре послышались тяжелые шаги.

— Сюда? — уточнил голос. И тут же распахнулась дверь в спальню.

Она так и сидела на своей широкой старинной кровати — бледнющая до зелености, глаза испуганные, огромные, — с ужасом и непониманием смотрела на людей, заполнявших комнату.

Прогрохотали двое военных, за ними втиснулись дворники, Фрося и рыжий Матвей.

Бочком прошла, будто бы просочилась, еще «понятая», мало знакомая соседка. Русенькие ее косички казались крепенькими палочками, она бе­гающим взглядом отыскала стул, бухнулась на него и стала громко смор­каться.

Падали на пол книги, военные перебирали полки, трясли папки, затем открыли сундучок и стали выкидывать на пол старые семейные фотогра­фии, акварели и рисунки Веры Михайловны.

Лев Соломонович съежился, стал маленьким, хотя Дуся знала, что ро­стом он совсем не меньше тех, кто кидает вещи. И Матвей, и Фрося, и та сухая, тонкогубая, желтолицая соседка, застыли на табуретках, уперев глаза в потолок.

Дуся прошла к кровати и впервые в жизни стала шнуровать при незна­комых людях тяжелый корсет Веры Михайловны. Затянула. И бросилась к стулу, на котором сидел, замяв платье хозяйки, Лев Соломонович.

— Одевайся! — крикнула Дуся застывшему, будто и не понимающему ничего Льву. — Чего ты рубаху-то в руках держишь?

Кажется, он только заметил, что все еще в нижнем белье, хотел уйти в коридор, но военный сказал:

— Здесь напяливай! Ухажер хренов!

Никто не засмеялся.

— Фамилия? — военный повернулся к Гальперину.

— Чья? — не понял Лев Соломонович.

— Твоя, — широкоскулое лицо охранника снова оскалилось.

— Гальперин. — Он, видимо, все еще надеялся на случайность, но когда заметил, как рыжеволосый рассматривает свои бумаги, понял, что охранник ищет его фамилию в каком-то списке.

— С Большеохтинского, что ли?

— Да, я там прописан...

— Повезло, — весело сказал охранник. — Ишь куда пришлось бы ка­тить, а он нас поджидает в ее постели.

Матвей торопливо перекрестился, увидев застывший ужас в глазах Ве­ры Михайловны.

— Я вас прошу... — сказала Вера Михайловна неожиданно низким, неузнаваемым голосом. — ...Это мой муж.

Лев Соломонович вздрогнул. Наверное, он сам не смог бы произнести эти слова первым.

— Муж так муж, — рассмеялся охранник. — Собирайся, муж. Бу­дешь грузить жену в фургон.

Дворники сгребали бумажную кучу. Сундук, в котором хранились хол­сты, акварели, рисунки, был перевернут, и теперь цветная гора громозди­лась посередине комнаты.

— Вязать, что ли? — спросил Матвей, ожидая приказа.

Охранник поднял помятый лист, разгладил и с удивлением стал рас­сматривать какие-то линии — черт-те чем занимаются дурацкие головы, им бы только бумагу пачкать. Ну что ж, и для таких когда-то приходит время расплаты, власть заставит любого работать...

— Всю мазню можешь в печку, у нас в этом никто разбираться не станет, сами выбросьте или спалите...

...До рассвета было еще далеко, хотя время приближалось к шести утра. Вера Михайловна дошла до машины, и теперь ей предстояло как-то заползти в кузов. Лев Соломонович стоял рядом. Вера Михайловна обвела двор глазами, этажом выше горел свет, в окна смотрели люди, вероятно, шум машины разбудил и встревожил дом. Но не только эти чужие испу­ганные и удивленные глаза заставили сжаться ее сердце. Она внезапно увидела в одном освещенном окне вершинку елки и подумала, что сегодня двадцать пятое декабря, Рождество. Когда-то они с отцом, мамой и братом праздновали этот замечательный день в Париже, потом отец вез ее в Нотр Дам, в великий собор на берегу Сены, а вокруг на километры тяну­лись книжные развалы. Отец знал букинистов, обожал приходить сюда, выбирал у них неожиданные, прекрасные книги. Дочке отыскивал с изу­мительными картинками — так появлялись у нее и «Дон Кихот» с рисун­ками Доре, и многое, многое другое. Это были самые лучшие подарки, о каких она только могла мечтать. «Господи! — едва не вырвалось у Веры Михайловны. — Как Ты мог допустить такое!»

Матвей выбил ладонью зажимы заднего борта, распахнул фургон.

— Залезай, — приказал охранник.

Вера Михайловна оперлась о дощатый настил и попыталась подтянуть себя на руках. Сил не было.

Она почувствовала, как Лева охватил ее, помог упереться локтями в доски, и она, падая и ударяясь лицом о деревянное дно кузова, поползла вперед, к боковой скамье переделанного в «черный ворон» грузовика.

Машина медленно вползала под арку. Двор был разрыт, обоих качало, словно подталкивало друг к другу. Она положила голову на Левино плечо. Ни у нее, ни у него вины ни перед кем не было. И вдруг Вера Михайлов­на остро поняла — то, что произошло, сделано кем-то из своих, и сегодня у нее последняя встреча с Левой, а дальше все, что будет, уже имеет единственное название — смерть. Черный натюрморт внезапно возник на черном столе. Предощущением беды — вот чем были ее работы, она внезапно не только почувствовала, но и обозначила их для себя единствен­ным возможным словом — конец...

Из первого разговора с Верой Михайловной Ермолаевой через петербургских трансмедиумов

Семен Ласкин: Если это возможно, Вера Михайловна, расскажите о ваших отношениях с Львом Соломоновичем Гальпериным. Понимал ли он ваше искусство, ценил ли вас как художника?

Вера Ермолаева: Попробую... Но только недолго... Трудно... Да, я была любима. Вначале он полюбил душу мою, но оказалось, что человек и душой мо­жет полюбить всего человека. И не было и не могло быть унижения в том, что он полюбил во мне все. Это давало лишь радость и осознание себя, как беско­нечной души, и бесконечности жизни даже на земле...

НКВД

СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО № 1955 на Ермолаеву В. М.

АНКЕТА

Ермолаева Вера Михайловна родилась 2 ноября 1893 года в Саратовской губер­нии, Петровском уезде, село Ключи.

Место жительства: Ленинград, Васильевский остров, 10 линия, дом 13, кв.2, про­писана с 1922 года по день ареста.

Место службы: Городской комитет Изосорабис (Союз работников искусств), худож­ник, с 1928 года по день ареста. Член профсоюза работников искусств с 1925 года.

Имущественное положение (перечислить постройки, недвижимость, движимое имущество) — не имеет.

Социальное положение в момент ареста: служащая с 1918 года.

В царской армии не служила.

В белой армии не служила.

В красной армии не служила.

Социальное положение — из дворян.

Политическое прошлое: не состояла ни в каких партиях.

Национальность: Русская. СССР.

Образование среднее, специальное, художественное.

Категория воинского учета — нет.

Состояла ли под судом — нет.

Состояние здоровья — парализованы ноги.

Особые внешние приметы: парализованы ноги, передвигается с помощью костылей. Арестована 24 декабря 1934 года.

Содержится в ДПЗ.

За кем зачислена: СПО-4.

При обыске 25 декабря изъято: 1. Саквояж наручный. 2. Ремень — 1.3. Кошелек кожаный.

СПРАВКА