Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)

Это были счастливейшие моменты. Я помню, какой испытал восторг, когда под красным светом карманного фонарика, обернутого галстуком, в миске с проявителем появлялись первые фотоснимки — как вначале изображение было мутным, еле различимым, но быстро, прямо на глазах, словно по волшебству, становилось все более четким и, спустя несколько секунд, превращалось в законченную конкретную картинку.

Помню чувство свободы и ощущение скорости, когда гонял на велосипеде по городским окраинам; гонял по извилистым тропам и утрамбованной колее с островками травы, где через колеса мне передавались все вмятины и бугорки на дороге, и от каждого камня подбрасывало в седле. Иногда я влетал в лужи или песчаные наносы, велосипед резко притормаживало, но я не сдавался — сильней налегал на педали — препятствия только закаляли мой спортивный дух. Я любил ездить по всяким покрытиям — по узким дощатым настилам, когда требовалось особое равновесие, и по мощеным мостовым, когда трясло все тело, но особенно — по гладким асфальтированным улицам — вот уж где можно было показать класс! Я разгонял велосипед до предельной скорости, обгонял не только телеги, но и тихоходные «полуторки», и, бывало, даже трамвай, и каждый такой обгон причислял к мировому достижению.

Став обладателем фотоаппарата и велосипеда, я запланировал приумножить свои богатства — к фотоаппарату решил купить настоящий красный фонарь и ванночки для химикалиев, а к велосипеду — фару с «динамкой» и спидометр. Мне не удалось приобрести эту дополнительную атрибутику (в семье наступила очередная полоса безденежья), но и без нее я считал себя счастливцем.

…С работы отец шел медленно, заложив руки за спину, и была хорошая рабочая усталость в его неторопливой походке. Я и сейчас вижу, как он подходит к поселку, идет вдоль лесопосадок и вглядывается в наш двор; заметит меня, помашет издали рукой…

Что особенно важно, отец передавал мне свой жизненный опыт без нудных нравоучений и подзатыльников, только личным примером и ненавязчивыми советами. Некоторыми из них я пользуюсь до сих пор: «общаясь с людьми, ставить себя на их место», «в споре с друзьями видеть и свою неправоту, а в ссоре первому идти на примирение».

Некоторые советы отца были довольно спорными. Будучи крайне скромным, он, например, советовал мне никогда не выпячиваться, оставаться в тени, а ставя перед собой какие-либо цели, предполагать, что они могут и не осуществиться, чтобы потом, если ничего не получиться, легче пережить поражение. Эти советы я принимать не собирался, поскольку от матери унаследовал уверенность в себе и дух лидерства. Но с годами, каким-то странным образом, эти советы отца все же победили материнскую наследственность и, когда я серьезно занялся живописью, постоянно сомневался в том, что делал. А сейчас сомневаюсь и во многих других своих работах, и вообще сильно недоволен собой.

Летом отец брился наголо, ходил в белом полотняном костюме и в белых парусиновых ботинках, которые чистил зубным порошком. Галстуки не носил, брюки гладил редко, вообще одежде большого значения не придавал. А мать царственно пренебрегала своим внешним видом. Конечно, основную роль играли деньги, которых постоянно не хватало, и перед каждой получкой влезали в долги, а то и сидели на хлебе и картошке.

— Пустяки! — неунывающим голосом восклицала мать. — Это временные неприятности. Скоро наш глава семьи, Анатолий Владимирович, заработает кучу денег, кое-что я получу, и мы устроим чудесный обед с шампанским, и выпьем за то, чтобы скорее вернуться в Москву.

— Не знаю, не знаю, — подавленно откликался отец.

Он уже смирился с жизнью в захолустье и все чаще приходил домой выпивши. В тайне от матери, говорил мне:

— С завода меня не отпустят. Есть приказ: эвакуированные заводы оставить на местах и расширить… Да и никто нас не ждет в Москве. Никому мы там не нужны. Мы там все потеряли.

…Долгое время я хранил вещи отца, дорогие мне мелочи: очки, готовальню, линзу, пенал с огрызками карандашей, перочинный ножик со стертым, от долгого употребления, лезвием. Потом, как и вещи матери, все это куда-то пропало. Остались только очки.

Есть фотография: отец сидит в плавках на огромном валуне посреди реки. На обороте смешная надпись: «Анатолий изображает Нептуна. Снимок сделал его закадычный друг, фотограф высокого класса Иван. Истра. 1939 г.».

…Несколько лет назад я прошел по Истре на байдарке и на всем протяжении реки обнаружил только один валун. Судя по местности, это был тот камень, на котором дядя Ваня запечатлел отца. Был знойный полдень и с валуна в воду с гиканьем прыгали мальчишки; они мешали мне сосредоточиться, я никак не мог вызвать образ отца. Смотрел на отполированный временем камень и думал: «Надо же, прошло почти сорок лет, а исполин не разрушился. И сколько он повидал на своем веку, и сколько еще повидает. И как быстротечна и коротка человеческая жизнь — вот и я мимо него плыву, а когда-нибудь, вслед за мной, проплывет кто-нибудь из моих потомков…».

Я смотрю на послевоенные фотографии и вспоминаю Волгу, горячий песок отмелей и лодки, пахнущие дегтем, и наш дом, весь в черемухе. Где-то там, в рощах подсолнухов, в буйных зарослях лебеды и крапивы, с самокатом и деревянным ружьем, затерялось мое детство. Убежало босиком по теплым дождевым лужам туда, где скрипят телеги во ржи и на перекатах плещет рыба. Его уже не догнать.

В детстве мне всегда не хватало времени, и я постоянно бегал: к друзьям — через огороды и дыры в заборах, на базар — по рассохшимся мосткам, в керосинную лавку — по шпалам и мостовой. Бегал, и когда совсем не спешил. С утра, как только просыпался, обегал всех соседей и узнавал, кто что делает, потом прибегал на речку, шатался среди рыбаков, лазил по лодкам. Днем носился по лугу и догонял тени облаков или бегал вдоль шоссе, пытаясь сравнить свою скорость с машинами. Иногда мне хотелось узнать, что находится за лесом, и я убегал далеко от поселка и возвращался поздно, взмокший и запыленный.

Помнится, все хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, только, что именно, никак не мог придумать и все силы тратил в бег. Я торопился жить и не задумывался над тем, что дни один за другим уходят безвозвратно, навсегда. Целыми днями я носился как очумелый и не уставал от ошеломляющей гонки, только когда нужно было бежать в школу, чувствовал себя уставшим и переходил на шаг. И всегда опаздывал.

— Что ж ты все время опаздываешь? — сказал как-то учитель. — Вчера на улице так бежал, чуть меня не сшиб. Даже не заметил, а в школу еле плетешься. Ты, конечно, способный, но очень несобранный, и если не возьмешься за ум, плохи будут твои дела.

Когда я немного подрос, то заметил, что не так уж много людей и дел, к которым надо спешить. И я стал редко бегать. Только, когда я это понял, кончилось мое детство. Но то немногое, что отфильтровалось временем, с годами для меня приобрело настоящую ценность. Это прежде всего нравственная чистота и доброта в людях, трудолюбие, влюбленность в свое ремесло, любовь к растениям и животным…

Станция Аметьево была дощатая, в пыльных струйках солнца. Тонкие доски просвечивались насквозь. Доски были красные, с темными прожилками смолы. Было хорошо сидеть в тени станции и смотреть на убегающие рельсы. Прислонишь ухо к горячему рельсу и услышишь, далеко ли поезд… Прогромыхает товарняк, упругий ветер ударит; сосчитаешь вагоны, на последнем парень с зеленым и красным флажками — подмигнет, улыбнется. Товарняк мчал в Юдино, потом в ВРП и дальше, через станцию Обсерватория, в город Зеленодольск.

Нам со Славкой все время казалось, что там, за Зеленым Долом, начинаются большие и шумные города, где жизнь гораздо интереснее, чем в нашем захолустном поселке. Долго мы собирались отправиться в путешествие, и вот однажды утром, когда родители ушли на работу, набили в сумку еды и зашагали в сторону Юдино… Вначале спешили, почти бежали, боялись, что догонят, но когда поселок скрылся за поворотом и полотно углубилось в седой ельник, пошли медленней. Постепенно ельник сменили сосны, они подступали к самым рельсам, и дорога была пружинистой, устлана хвоей. Вскоре показалось Юдино. Одноколейный путь веером разбежался на запасные пути, где стояли прокопченные платформы и цистерны; из депо выходили паровозы, гремели буфера, горели тормозные колодки, разнося запах жженого железа. Некоторое время мы смотрели, как на разогретых механизмах маневрового шипит масло, вдыхали запах сладкого пара и смазки.