Не много ли для одной?

«Сегодня девяносто дней как я вышла из строя. Хоть получаю бюллетень, но в этом нет покоя. Вся искошена в позвонке и ногу мою тянет, теперь уж все перебрала, а счастье не заглянет. Я все надеялась, ждала, что будет улучшенье, хоть было трудно иногда, на все нужно терпенье. Лечили кварцем, лучше нет, назначили к пластинам, и это все не помогло: вот греют парафином. Уж применили и массаж. Была три раза блокада, и анальгин, бесчетно штук — подумать только надо? Теперь терпенья больше нет, душевно переживаю, на что надеяться вперед, ничто не понимаю. Своим звонила, говорят, путевку ты получишь. Но где, когда, никто не знает, а ты себя все мучишь.

Хоть малость было б легче мне, хотя бы ходить умела, а то ведь тянет без конца, я все предусмотрела: что, видно, инвалидкой стать мне суждено навеки. Была б хотя бы я одна, а то страдают дети. Ох, как мне тяжко говорить, что никуда негодна, ведь лишь девяноста дней назад, я всем была довольна, кругом одна и все бегом, не видела покоя, а вот три месяца лежу и нету разговора. Теперь пошлют меня на ВТЭК, чтоб группу получила и врач не в силах мне вернуть, все то, что упустила. Теперь лишь вспомнила слова своей родимой мамы: „Ох, береги, дочка, себя, вся жизнь перед вами“. Сейчас все ясно для меня, что сделалось со мною. А ведь лишь только потому, что не видела покою».

Неделя шла на четвертый месяц, все молчат. И я стала забывать про ВТЭК. Как-то мне шепнула сестра, что хотят делать околопочечную блокаду, и боятся за мое сердце. А я ответила, что ничего не боюсь, лишь бы было улучшение. Мне сказали подняться наверх, в операционную, там и влили мне пятьсот граммов новокаину в правую сторону поясницы. После этого положили меня на носилки и в палату. А тут шел домой кум, он уже выписался, увидел моего Степана, нагнал холоду. «Несли, — говорит, — на носилках, бледная, что стена. Что с ней, не знаю».

Вот они и прилетели. Все пьяные, и от матери прет как от бочки. Думаю, лучше бы не ездили в таком-то виде. Мне без вас тошно.

Я вышла к ним минуты на три и вернулась. Если бы люди были нормальные. А потом не стала ни о чем не думать. Тамара носила книги, а я читала целыми днями. Резкой боли я уже не чувствовала, но выпрямиться не могла.

После последней блокады меня стало вести и на другую сторону. Я объяснила врачу, она ничего не сказала, а для меня это было загадкой. Наконец мне позвонили из управления, путевка получена, могу готовиться. Выезжать тридцатого сентября. Это была последняя моя надежда на выздоровление. Я попросила врача выписать меня двадцать седьмого, т. к. надо было сдать больничные и оформить отпуск. Врач согласилась с этим уговором, что за мной приедут. Я раненько села за стол сестры и написала им в тетрадь благодарность:

«Я на прощанье выношу еще раз благодарность врачу Сташкун, медсестрам всем, сегодня у меня радость: еду путевку получать, чтоб возвратить здоровье. Хоть уж много легче мне, полечат санаторно. Тогда наверно, я пойду своей прямой походкой и для работы окажусь новенькой находкой».

Подошла машина, я поехала в управление, все хлопотала, получила около двух тысяч денег. Купила себе халат из штапеля, и осеннее пальто, остальные деньги отдала матери.

Я никогда не была в санатории, но мне подсказал диспетчер: «Ты, говорит, как приедешь в Новосибирск, так зайди на верх, предъяви курортную и потребуй комнату отдыха». Вот я все и сделала, как он говорил.

Мне повстречалась девушка, тоже из Кемерово, мы с ней так хорошо отдохнули. Утром наняли машину, — и до места. Все меня радовало — Обь, и лес; вообще я была довольна всем.

Наша лечащая врач была молода, но очень уважительная. Она спросила при осмотре: правая нога отроду короче? Я отрицательно покачала головой. С июня месяца. Она задумалась, что-то записала.

Через два дня вызывает профессор, женщина, старенькая. Заставила раздеться. Потом говорит: «Пройдитесь». Я поковыляла к двери. Она подозвала, всю ощупала и говорит: «Красивая походка, одевайтесь». Я быстро оделась, смотрю ей в глаза и спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, я буду человеком?» Она улыбнулась, отвечает: «Вы и так человек». «Нет, — говорю, — я урод». Тогда она стала серьезнее: «Чудес не обещаю, чтобы сегодня больна, завтра выздоровела, но со временем должны выпрямиться. Ведь не тогда начинают лечить, когда к земле согнет, надо было пораньше подумать о себе».

Я верила и не верила в их лечение. Кормили хорошо, я и так полная приехала, а здесь чувствую, что еще больше полнею. Вот уже скоро домой, а я все кривая. Написала домой, что меня ничего не радует. Положение мое не изменилось. Наверное, суждено мне остаться такой. И если не будет легче, я с тобой жить не буду. Вышли мне денег, я хоть на день заеду к маме.

Степан выслал сто рублей. Теперь я пристала к своему врачу: «Что, — говорю, — толку, что месяц у вас пролежала, только сала наела, как чушка откормленная, не за этим я приезжала». Тогда врач подошла, обняла меня за плечи и говорит: «Не огорчайся, моя балерина, — это прозвище она дала мне с первого дня, — приедешь домой, в постели лежать будешь, не бойся, не лечись ничем. А потом встанешь и пойдешь». Хотелось мне, чтобы ее слова подтвердились.

Домой добираться пришлось одной. Нога болит, да еще чемодан. Я надеялась на телеграмму, но она пришла на второй день после моего приезда.

Добравшись до дому, я действительно слегла на полмесяца. А потом как-то встала и, оказалось, что я совершенно прямая. Мне не поверилось, я присела, встала. Нет, прямая. Слезы брызнули из моих глаз. Эти слезы были от столь долгожданной радости, которая переполняла мое сердце.

На второй день я пошла в поликлинику, где мне заполнили посыльный лист и отправили на ВТЭК. На мое объяснение, что я болела полгода, врач Власенко не обратила внимания. Стала измерять толщину той и другой ноги, я опять ей объясняю, что ноги мои с начала болезни по толщине одинаковы, но я была перекошена и правая нога короче, я пришла к вам не сама, а меня послала врач, чтобы я сходила к вам и с год отдохнула. Как она расшумелась: «У вас работа в тепле и не физическая, вы к инвалидности не принадлежите!» Я ушла от них сразу в поликлинику «Северной» с требованием выписать меня на работу!

Начальник движения сказал, что я буду работать на «Бутовке». Все меня поздравляли с выздоровлением и как к родной относились ласково, что еще больше придавало мне силы. Я сильно люблю свою работу и свой коллектив. За все время, т. е. за одиннадцать лет моей работы на «Бутовке» на меня никогда никто не обижался.

И потекла моя жизнь шумливой рекой. Дети рады, что мать с ними и сам бежит с работы чуть не бегом. Шутки, смех заполнили нашу семью. Степан старался ничем меня не расстраивать.

Когда я дежурила в день, он приходил встречать меня, но такая жизнь продолжалась недолго. Опять запил мой спутник. Один день пьяный, другой, на третий день я решительно заявила: или водка, или я. Выбирай любое, т. к. я с твоей пьянкой сейчас никак примириться не могу. Она на меня действует хуже всякой болезни.

А пока он пил, я попросила мать чтобы она поехала со мной в город, там купили Степану пальто, хорошие брюки и рубашку, а ему ни слова. После десяти я пришла с работы. Дети встречают меня с радостью и шепчут: «Сегодня папка не пьяный», — а сами улыбаются. Поглядела я на них и подумала: чему вы, мои дети, рады? Да этому ли надо радоваться? Но им ни слова. Я не хотела, чтобы дети относились к отцу плохо. Если они называли его пьянчужкой, так я ругала их, когда отца не было дома: все же он ваш. Со временем одумается. А вы видите что отец делает нехорошо, запомните на всю жизнь: водку пить, значит дураком быть, а если хотите людьми быть, тогда грамма не надо пить.

Как-то пошли в картину, я Толяше подала десять рублей, велела купить билеты. Он попутно забежал в магазин, купил банку леденцов, за два шестьдесят, и побежал в клуб. В клубе Толя отдал мне эти леденцы, но после картины дома своя получилась картина. И я на работу ушла без ужина, т. к. Степан устроил скандал из-за этих двух рублей шестидесяти копеек. Не знаю, как я не разревелась, когда уходила из дому. Во время дежурства я опять сочиняла. «Как обидно слышать гадость, которой пакостишь сидишь напрасные твои страданья, лишь отношенья обостришь. Коль провинился в чем ребенок, так с ним и надо говорить, но не пушить жену сверх полки, ей очень трудно с тобой жить. Она живет для вас всех обще: и для тебя, и для детей, но ты, подлец, ее обидел, а сам виновен перед ней. Когда тебе берет поллитру, ты этого не замечаешь, а если дети что купили, так ты и со свету сживешь».