Как много в этом звуке

Жена уже была на работе, детишки в школе, и я без помех подготовился к приходу Володи. А что там готовиться — убрать со стола все лишнее и поставить на стол все необходимое. На это ушло пять минут, я протер стол, протер рюмки, достал из холодильника начатую вчера бутылку с настойкой, убедился, что у нас остался еще кусок холодца, хрен в баночке да и хлеб, если срезать подсохшую корку, был вполне пригоден к употреблению.

«Конечно, я прекрасно понимаю, что ты думаешь, за кого принимаешь, какие слова обо мне произносишь соседкам», — обратился я к жене — мысленно, ребята, мысленно! Я часто к ней обращаюсь мысленно, сам и отвечаю за нее, вступаю в спор, естественно, в этом споре неизменно одерживаю верх, ведь говорю я и за себя, и за нее. Как и все мы, в общем-то, как и все мы!

«А тут и думать нечего, — услышал я, хотя нет, не услышал, я почувствовал в себе ее слова. — Пьяница ты, Витя, законченный пьяница. Спиваешься, Витя, прямо на глазах».

Ребята, я не произносил этих слов, они прозвучали, вернее, возникли во мне сами по себе. Это не мои слова, не думаю я о себе так плохо, так безнадежно. Эти слова прозвучали даже не в ушах и не в голове! Они прозвучали, простите за грубое слово, как бы в душе.

— Да ладно тебе, — вслух произнес я, пытаясь убедить себя в том, что из великодушия проговорил о себе столь суровые слова, зная наверняка, что они несправедливы, но почему бы мне и не подурачиться от хорошего настроения, хорошего самочувствия. А как я уже говорил, чувствовал себя в это утро прекрасно, гораздо лучше, чем можно было ожидать.

«Ничего и не ладно, — возникли во мне внятные и горькие слова жены. — Отшил бы ты уже этого придурка, не понимаю, что ты в нем нашел, что вас связывает, кроме этих идиотских застолий?!»

«Это что, Володя придурок»?! — подумал я с гневом.

«А кто же он? Придурок и халявщик. Скажи ему, что у тебя есть что выпить, и через десять минут он уже на нашем крыльце будет снег с ботинок обметать».

Это были не мои слова, это были не слова моей жены Людмилы, она подобного себе никогда не позволяла, она всегда к Володе относилась с большим уважением, отмечая его начитанность и хорошее воспитание. Видимо, с ней что-то произошло, если она так нехорошо заговорила о Володе… А что с ней могло произойти?

«Ладно, прекратим этот бессмысленный спор», — подумал я строго и даже мысленно брови сдвинул к переносице.

«Что, Володя, наверно, пришел», — усмешливо спросила жена, вернее, прозвучал во мне ее усмешливый голос.

«Не любишь ты меня, ох, не любишь!» — попытался я шуткой закончить этот разговор. Опять же мысленно, не забывайте, ребята, мысленно.

«А за что, Витя? — печально прозвучало во мне. — Хочешь честно? У меня действительно мало чего к тебе осталось… Как-то незаметно выветрилось, испарилось, исчезло».

«Ну хоть что осталось?!» — вскричал я молча.

«А тебе уже достаточно и малого?» — на этот раз в ее голосе чувствовалась слеза.

«Господи! Ну не могу же я ни о чем не думать!» — взмолился я в полной панике.

«А ты давно уже ни о чем не думаешь, — безжалостно прозвенел ее голос в наступившей во мне тишине. — Кроме одного… Ты знаешь, что я имею в виду».

В окне, на фоне слепяще-белого снега мелькнуло что-то темное, движущееся. Я всмотрелся — это был Володя. Он торопился, часто перебирал ногами, похоже, состояние у него было ничуть не лучше моего. Я бросился к двери, выскочил на крыльцо и все-таки успел вовремя — Володя только притворил за собой калитку. Мне нужно было увидеть нечто важное — оставляет ли он следы на снегу.

И облегченно перевел дух — на снегу четко отпечатывались его узенькие остроносые туфельки. Значит, неведомые силы подхватили его не навсегда, они только вчера с ним немного пошалили, когда весь он был во власти моей настойки.

— Привет, старик, — сказал он и тихонько прошмыгнул мимо меня в дом, словно опасаясь посмотреть в глаза, словно знал не то про себя, не то про меня нечто такое, о чем говорить можно не сразу, не походя, и уж, конечно, не на крыльце. Если вообще об этом можно говорить.

Когда я, заперев калитку и дверь, вернулся в дом, Володя сидел уже раздетый за столом и, подперев щеки кулачками, смотрел на меня, как маленькая обезьянка из клетки — с какой-то мудрой печатью, вернее, печальной мудростью, будто что-то открылось ему или что-то перед ним разверзлось.

— Садись, старик, — сказал он. — Разговор есть.

— И у меня кое-что есть, — я кивнул в сторону бутылки посредине стола.

— Это хорошо, — кивнул Володя, не видя бутылки, не слыша меня. Я понял — он откликался просто на звуки моего голоса — есть, дескать, здесь живое существо, и уже слава богу. — Я это… Вчера… Когда от тебя вышел… Вес потерял.

— В обществе?

— В природе. А когда протрезвел, вес вернулся.

— Это со многими бывает, когда люди за ум берутся, когда с выпивкой завязывают…

— Я на потолке спал, — сказал Володя обреченно.

— Жена видела?

— Да.

— И что сказала?

— Совсем, говорит, умом тронулся, совсем одурел мужик. А ты где спал?

— Не помню. У меня простынь с резинкой по краю… Может, я под нее забрался и меня не подняло.

— Это все багульник… Я с утра прочитал про него в энциклопедии. За ним такое водится, о нем такое мнение… Если хочешь знать, его в противогазах собирают, чтобы умом не повредиться.

— Знаю.

— Потолок — это фигня, Витя… Есть кое-что покруче, есть кое-что пострашнее.

— Голоса? — спросил я, уже догадываясь, какая неожиданность подстерегла Володю этим утром.

— Да, — кивнул он. — Значит, тебе это тоже знакомо… В общем, так, старик… Все рушится, все рушится, все рушится. Понимаешь, что началось… Когда моя Калерия ушла на службу, я начал к тебе собираться, чтобы поделиться, рассказать, как вечером домой добирался… Ну, сам понимаешь… Ищу носки и не могу найти. И у меня вырвалось непроизвольно, без зла, просто чтобы что-то произнести. И я сказал, не вслух даже, Витя, не вслух! Про себя! Внутрь как бы: «И куда эта стерва носки подевала!» Так я подумал… И вдруг слышу ее голос… Представляешь? Причем, не звуки, я чувствую, что она этих слов не произносила, и я услышал ее слова не ушами, Витя, не ушами! Они возникли во мне без участия органов речи и органов слуха! Я внятно выражаюсь?

— Вполне. И что же она сказала?

— Она говорит: «В комоде, в нижнем ящике… А что касается стервы, то пусть это останется на твоей совести, дорогой. Сочтемся славою». Последние слова она вроде бы как бы хмыкнула, понимаешь, с усмешечкой такой недоброй. А я еще не врубился, я все думаю, что беседую с ней так… Ну как бы тебе объяснить…

— Мысленно, — подсказал я.

— Во-во! Мысленно. Мы же все так тихонько бормочем про себя, материмся, с кем-то там отношения выясняем, начальство посылаем на все буквы алфавита… Со мной это частенько случается, а если я еще и рюмочку пропущу… То я, можно сказать, сам с собой не замолкаю. Это у меня уже как бы норма.

— Как и у всех нас, — кивнул я, разливая настойку по стопкам. Володя смотрел на льющуюся жидкость почти с ужасом, но не остановил меня, не отставил свою стопку в сторону, он просто завороженно смотрел на чуть зеленоватый напиток, да, он почему-то получился слегка зеленоватым, будто я настаивал его на молодой весенней травке.

— Так вот, направляюсь я к комоду, — продолжал Володя, — выдвигаю нижний ящик и вижу родимые свои носки. И говорю негромко так, скорее даже с благодарностью, чем с гневом… Почти вслух… А может быть, вообще только подумал… Но слова были такие: «У, изменница коварная!» Витя…

— Ну?

— Витя, и она мне отвечает… Невесело так, без вызова или гонора бабьего: «А что, — говорит, — Володя, мне остается… Ты сам меня к этому подтолкнул. У тебя одни забавы, — на выпивку намекает, — у меня другие» — это уже она про блуд свой подлый и бесстыжий.

— Так, — откликнулся я, совершенно не представляя, что еще можно сказать Володе.

— Витя, я обошел всю квартиру — может, думаю, где прячется и из своего уголка глупости мне всякие свои выдает. Нигде никого. Звоню на работу — Калерия на месте. Голос, однако, невеселый, будто она и в самом деле со мной вот так поговорила… Понимаешь, что произошло… Сама того не желая, она тайну свою похотливую и открыла.