Сделка

— Бедный Серафим! — вздохнула она. — Бедный Серафим!

— Поселишься у Майкла?

— Нет. Сниму комнату. Буду готовить только себе, а в комнате будет тихо-тихо, и никаких карт. Каждый день буду ходить в библиотеку и брать книги. Прочитаю одну, возьму другую. Буду смотреть телевизор. Чет Ханлей — очень милый мужчина, буду слушать его и сравнивать новости по телевизору с тем, что пишут в газетах. Я буду жить, вот и все.

Ее грудь вздымалась.

— Да простит меня Бог, я собираюсь пожить для себя, — сказала она.

Ей было семьдесят два года.

И никуда нельзя было уйти от этого. Она праздновала смерть мужа, она радовалась его уходу.

Вторая чашка чая, эклер.

Она наслаждалась.

Закончив с пирожным, она вытерла губы и улыбнулась мне.

Мы купили старику шикарные ботинки и этим актом продемонстрировали последнюю любовь к нему: что больше его не виним, ведь он был по-своему воспитан и не знал, как жить по-другому.

День похорон был жарким и душным. Смог растекался толстым одеялом по всему кладбищу. В глазах щипало.

На похороны пришли люди, которые не видели отца многие годы. Они плакали.

Мама не плакала.

Она принимала соболезнования с подобающей скорбью, медленно наклоняла голову, но ничего не говорила в ответ.

Глава двадцать девятая

Если тот, кто надо, подписывает то, что надо, то попасть в «Гринмидоу» проще пареной репы. Но до тех пор, пока тот, кто надо, не подпишет другую бумагу, выбраться оттуда не так просто.

Я увидел доктора Ллойда, шустро двигающегося меж двух зданий, догнал его и схватил за локоть. Он — слушатель невнимательный, и поэтому я не стал толочь воду в ступе, а приступил сразу к делу.

— Доктор Ллойд, я готов выписываться хоть сейчас!

— Нет проблем, Эдди. Следующий раз, когда судья Моррис приедет сюда по расписанию, мы встанем и скажем ему, и как только он подпишет — вы свободны. Кстати, у вас есть где жить и как насчет работы?

— Мне нужны не дом и тем более не работа, доктор Ллойд!

— Вот как. Но учтите, судья обязан спросить, каким образом у вас появятся деньги на еду и на жилье.

— Весь фокус состоит в том, что, лишь обладая деньгами, человек может ответить, каким образом он будет их тратить. А когда их нет, то и ответа нет.

— Забавно, Эдди! — хохотнул он и огляделся. — Но судья Моррис сам не выносит решений, он лишь следит за их соответствием закону.

— Вот поэтому я хочу сделать вас своим союзником. Скажите ему, что я не собираюсь работать.

— И как долго?

— Я ушел на пенсию. Навсегда.

Он рассмеялся и снова огляделся вокруг.

— Эдди, ну поразмыслите сами. Мне пришлось ознакомиться с… В общем, я знаю, у вас есть шикарный дом…

— И не менее шикарная жена. Слишком шикарная для того, чтобы приклеить меня к ней снова. Доктор Ллойд, мне нужен покой и полная изоляция от людей.

— Но, Эдди, в мире, куда вы хотите уйти, полно народу…

— Их я не буду беспокоить. У них — свое, у меня — свое. Что такое?

— Что?

— Вы все время оглядываетесь!

— Я думаю, неужели нет никого, кто бы мог впустить вас на пару недель?

— Есть одна подружка, но ей самой надо найти человека, который бы любил ее.

— А вы не…

— Мне никто не нужен. Я возвращаюсь к полному эгоизму.

— Эдди, — рассмеялся он, — недостаток эгоизма никогда не стоял у вас на первом месте!

— Вот именно что стоял! Поэтому-то я строю стену вокруг себя. Не хочу более быть частью цивилизации.

— Вы — все равно часть! А что в этом плохого?

— Давайте не будем углубляться, потому что если мы начнем ворошить этот древний вопрос, меня отсюда не выпустят.

— Охо-хо, Эдди! Легко все отрицать и возлагать вину на всех, кроме себя. Представим, что все в ваших руках…

— Все бы сжег, клянусь.

— Что все?

— Все!

— Вам не нравится наша страна?

— Нет, страна прекрасная.

— И тем не менее — сжечь ее дотла, так?

— Нет, только города!

— Вы имеете в виду Гарлем и другие…

— Нет, я имею в виду города. С Гарлемом много проблем, но мы бессильны. Поэтому города надо сровнять с землей и потом начать все сначала. Весь Нью-Йорк с пригородами. Весь мегаполис несет нам одно дерьмо! Надо начать с голой земли. И мы можем позволить себе это.

— Эдди, хоть у меня рука теннисиста, но она уже начинает болеть! Полегче. — Он оглянулся. — Если будете говорить об этом каждому встречному, вас сочтут монстром!

— Когда они говорили, как я им нравлюсь, они высасывали последние капли жизни из моей души.

— Поговорим серьезно. Вы даже не знаете, какое впечатление производите на окружающих. Уже ходят всякие пересуды. Вы не отвечаете, когда с вами заговаривают.

— Точно. Я перестал общаться, и это — великолепно. Зачем постоянно общаться? Надо отключиться от мира! И оставить связь только с самим собой.

— Не согласен. Нам необходим диалог. И между нациями тоже.

— Разговоров больше чем достаточно. Куда ни плюнь — дружба, улыбка, заверения. И это лицемерие меня уже достало! Вам этого не понять, потому что по службе приходится быть дружелюбным. А задай вы себе вопрос, к кому вы относитесь с симпатией, а-а?

— Это не совсем так, Эдди. Даже совсем не так.

— Вы мало что знаете про себя, доктор Ллойд. Ничего плохого в нелюбви людей нет. Я же не говорю, что я их ненавижу. Просто старое доброе отстранение настоящего янки! А все эти песенки о христианской цивилизации — чушь. У нас цивилизация бизнеса. Суть — не в любви к ближнему, а в том, чтобы как можно больше урвать от ближнего и сделать это так, чтобы на руках не осталось крови. И все знают, что это именно так. Живем в ханжестве. Наше лицемерие только подводит черту под фактами, а пропасть между реальностью и притворством становится глубже с каждым годом. Вы удивитесь, узнав, сколько же всего наносного и ненужного я перестал делать ежедневно, только прекратив лицемерить.

Я уже не мог сдерживать себя и кричал.

— Тише, тише! В чем дело? — заволновался доктор Ллойд.

— Я чувствую себя великолепно! — сказал я. — Продолжим прогулку. Не ходите сегодня на работу до обеда.

— Руку, Эдди, руку! — застонал он. Я разжал пальцы на его локте. — Знаете, судье наверняка придет в голову, что для вашего собственного блага вам будет лучше остаться здесь еще ненадолго.

— Нет. Это вы думаете, услышав мои речи. Но за меня волноваться не надо. Я — одинокий псих. Никому не причиняющий вреда идиот. И ничего хорошего в оставлении меня здесь не выйдет. Разве вы помогли кому-нибудь здесь? Не отвечайте, если не хотите, но я ни в ком не заметил улучшения. Думаю, не обидитесь на мои слова?

— Не обижусь. Скажите теперь, чему вы верите?

— Ха-ха, так ли вам хочется узнать? Вот где собака зарыта — когда люди говорят, что они хотят, они не хотят этого на самом деле. Вы, кстати, избегаете ответов на мои вопросы. Поэтому спрашиваю в лоб! Станете ли вы рекомендовать судье Моррису, чтобы он освободил меня?

— Эдди, рано или поздно вам придется жить среди людей и как-то…

— Я уже нашел способ. Я не говорю с ними.

— Вы переволновались, Эдди, и теперь не время…

— О’кей, забудьте мои слова.

— И, по-моему, рано еще идти к судье.

— О’кей, забудем.

— Вам нужен человек, который примет на себя ответственность за ваше поведение. Сегодня я прочитал бумаги о ваших…

Я пошел прочь. Он крикнул мне:

— Давайте закончим разговор!

Но я ушел. В тенистую часть парка, примыкавшую к блоку операционной. Эту территорию занимал самый тихий контингент больных. Все они были здесь: сидели, лежали, потерянные души. Никто не навещал их, и не было никаких перспектив на возможное появление гостей. Мне нравилось сидеть среди них, отключенных от мира людей. Наверно, потому, что они хотели того же, что и я, — спокойно сидеть и смотреть, как бежит время. Буклетка, описывающая функции лечебницы, говорила, что «территория разгружает людей».