Попугаи с площади Ареццо

— Ну хватит уже разливаться соловьем, Лео. Вот заладил. Сделали из меня козла отпущения, я расплачиваюсь за всех вас, а вы себе сидите и ручки потираете. Можно подумать, указав виновного, вы себе заработали пять лет непогрешимой жизни! Кому-то ведь выгодно все это дело? Очернили меня, а сами почистили перышки и вот теперь святее папы римского. И ты еще смеешь жаловаться? Это мне-то?

— Тебе надо лечиться, Захарий! Мне кажется, до тебя даже не дошло, что ты совершил преступление. Ты же изнасиловал женщину! В то время как твоя жена в нескольких метрах от этого места организовывала прием в твою честь, ты насильно принудил эту несчастную к соитию. Перестань изображать из себя жертву, черт побери! Это же ты — преступник!

Захарий Бидерман передернул плечами. Его приводило в ярость такое видение событий. Приняв его молчание за знак раскаяния, Лео Адольф решил, что убедил Захария, и заговорил мягче:

— Что ты будешь делать в ближайшее время?

— Лекции читать. Несколько университетов во всем мире считают меня одним из ведущих экспертов по мировой экономике. С их точки зрения, злоключения моего пениса не затрагивают моих интеллектуальных качеств. Это уже что-то, да?

На самом деле Захарий говорил неправду. Несколько университетов отказались от его услуг: одни — потому, что этого потребовал преподавательский коллектив, другие — потому, что группы студентов, а в первую очередь студенток, вышли с плакатами, крича, что не пойдут слушать извращенца. Чтобы справиться с этими нападками, Захарий написал большую статью, которую перепечатали крупные газеты всех стран, под названием «Пуританские концлагеря», где он восставал против смешивания компетентности специалиста и его следования общепринятой морали. По его мнению, американская пуританская идеология стремится подстричь планету под одну гребенку, навязать всем свое однотипное понимание нравственности и допускать на руководящие посты только таких «усредненных» индивидов. «Тем не менее, — писал Захарий Бидерман, — история человечества в изобилии дает примеры того, как люди свободных нравов приносили пользу своим народам, а пуритане ввергали свои народы в пучину мрака. Кого вы предпочтете: целомудренного Гитлера или любящего свободу Черчилля? Ниоткуда не следует, что ум, чувство ответственности и способность выдвигать смелые гипотезы присущи только добропорядочным отцам семейства и верным супругам. И наоборот… До того как в результате скандала я был облит грязью, миллионы людей отправились спать, убежденные, что я — квалифицированный экономист, а уже на следующий день я оказался ни на что не годным. И какая тут логика? Можно не одобрять моих воззрений, не разделять их, можно упрекать меня за некоторые излишества, но из-за одной особенности нельзя изничтожить человека полностью, перечеркнуть весь его жизненный путь, все, чему он научился, все его размышления и квалификацию. Господа цензоры, ваша позиция отбрасывает нас к самым скверным временам в истории человечества, когда нацисты запрещали, например, музыку некоторых композиторов за то, что те были евреями, уничтожали еврейскую литературу, философию и науку, а потом расхищали еврейские богатства. В человеке этих расистов интересовала лишь одна сторона: его принадлежность к евреям, и этого было достаточно, чтобы перечеркнуть все остальное. К сожалению, нам известно, как далеко это зашло: евреям не позволялось ни дышать, ни производить на свет себе подобных, — и дело дошло до лагерей смерти! А сегодня наши пуритане, сложив губки бантиком и прижав руку к сердцу, разглагольствуют о целомудрии, а сами навязывают нам такую же политику уничтожения! Нацисты или пуритане, они все равно остаются фашистами, просто дьявол умеет менять маски…» Но, увы, это громогласное выступление привело лишь к тому, что от него отвернулись последние, кто его еще поддерживал, — еврейские ассоциации, которые вскоре объявили, что Захарий беспардонно смешивает тему холокоста и защиту собственных интересов. Короче, на сегодняшний день, вопреки тому, что он объявил Лео, Захария готовы были пригласить рассказывать о своих экономических изысканиях только маргинальные институции, правые или левые экстремисты, то есть силы, с которыми еще совсем недавно он не захотел бы иметь ничего общего, а тем более выступать от их имени…

— А где ты будешь жить? — спросил Лео Адольф.

— У меня вилла в Арденнах. Досталась в наследство от отца.

— Один?

— Пока да.

— Дай мне свой адрес.

— У меня сейчас нет его под рукой, — соврал Захарий Бидерман, — я потом тебе пришлю.

Лео Адольф сделал вид, что ему поверил.

— До встречи, Захарий. И советую тебе в будущем, чем бы ты ни занялся, не высовывайся слишком сильно. Знаешь, как говорят: «Высоко взлетел, больно падать».

Захарий вздохнул и повесил трубку: одна из самых неприятных особенностей его нынешнего положения была в том, что каждый норовил дать ему совет о том, как себя вести; потом, обдумывая утренние дела, он быстренько подвел итог: папки с делами в его кабинете уже упаковала Сингер, и ему оставалось только убедиться, что персонал в жилой части особняка закончил укладывать его одежду в саквояжи, а самому упаковать какие-то личные вещи.

Он поднялся в свою спальню, где его взгляду открылись опустевшие полки в открытых шкафах. Розы дома не было. Захарий так и не понял, то ли она из деликатности хотела таким образом сделать его отъезд менее болезненным, то ли это было просто еще одно проявление безразличия.

В ванной комнате, которую теперь отвела для него жена, он собрал свои вещи: бритвы, кремы, шампуни… вырвал волосок, который вырос у него в ухе, пошел помочиться.

Со всех сторон его окружали зеркала, и он вгляделся в свое отражение: пожилой мужчина, полноватый, придерживает рукой член. И что? Вот из-за этого типа поднялся такой кавардак? Бред какой-то… Он смотрел на собственный пенис, безвольно повисший у него между пальцами, на его сморщенную кожу с фиолетовым отливом. И вот это разрушило все его будущее? Вот эта дряблая штуковина?.. Отросток, который только казался на что-то годным… Уродливый придаток… Захарий показался себе ничтожеством и прижался лбом к холодному кафелю, чтобы не упасть.

Уже несколько недель он не пользовался своим членом по назначению. Пока Захарий был под стражей, он даже не притрагивался к нему, чтобы не давать повода для обвинений в одержимости сексом, которую ему приписывали. Выйдя из камеры, он тоже не решался ни сам себя удовлетворить, ни обратиться к услугам девушки по вызову. Даже когда он был в туалете, в четырех стенах, ему казалось, что за ним подсматривают или на него наставлены камеры, что вот-вот неизвестно откуда появится женщина-прокурор, ткнет в него осуждающим перстом и воскликнет: «Вот он! Вы только посмотрите, что он делает, этот мерзавец!» Вместо сексуального напряжения на него теперь давил страх. Что касается Розы, она запретила ему к ней приближаться и велела спать в комнате для гостей, в самой дальней и уединенной, чуть ли не на чердаке. Когда он умолял ее простить его, она только отвела глаза. Роза любила его победителем, а кающимся грешником или смертельно раненным он был ей не нужен. В любом случае, с тех пор как между ними встала эта женщина, Диана, — кстати, кто она такая вообще? — Роза и Захарий жили под одной крышей словно чужие: каждый оставался на своем этаже, как будто им полагалось избегать друг друга.

Он услышал, как за дверью кто-то кашлянул. Захарий застегнулся и вышел. Метрдотель сообщил ему, что его спрашивает «одна молодая дама».

Удивленный Захарий спросил, как ее зовут.

— Ее имя вам незнакомо. Но она мне сказала, что вы ее наверняка узнаете.

Захарий попытался прочесть по бесстрастному выражению лица метрдотеля, о чем он думает: небось решил, что это одна из его любовниц. Интересно, так оно и есть?

— Пусть подождет меня в моем бывшем кабинете, Бенуа, я сейчас спущусь.

Хотя метрдотель сохранял невозмутимость, Захарий все же уловил неприметное движение век при упоминании о «моем бывшем кабинете» — деталь, говорившая о его предстоящем отъезде.