Другие барабаны

Зато она смеялась во весь голос, когда увидела тетку, снявшую в прихожей шапку вместе с париком. Это было в последний Зоин приезд, в сочельник две тысяча первого года. Они с матерью вернулись с долгой прогулки, теткина вязаная шапочка намокла и примерзла, забывшись, она сняла ее одним движением и застыла перед зеркалом с голой головой, похожей на обросший светлыми щетинками рамбутан. Я отодрал черные волосы от шапки и подал ей, тетка улыбнулась мне в зеркале, ловко надела парик и снова стала похожа на французскую певицу — забыл, как зовут, — такую смешливую, с птичьими глазами под ровной смоляной челкой.

Певица, кажется, тоже умерла.

Даже не знаю, с чего начать, Хани, ну и денек выдался, самый несуразный за все мое сидение ( вашему сиденью — наше почтенье, как говорил двоюродный дед, когда заставал меня с книжкой в дворовом туалете), за все пятьдесят восемь дней.

Утром меня вызвали к следователю, и вовремя, вода в камере кончилась еще вчера. Сам не знаю, отчего я проснулся в панике, может, от жажды, а может, оттого, что заснул часов в пять утра: всю ночь лежал, слушая свое непривычное сердцебиение и глядя на стену, в которую упирался луч фонаря. В безлунном сумраке стена была похожа на карту, снятую со спутника где-нибудь в районе Малаги, там черные, плоские, как столешница, горы вот так же переходят в ровное полотно синевы. Я эту карту целый день разглядывал в прошлом году, хотел поехать в Испанию недели на две, да только не вышло, как всегда.

Лилиенталь предлагал мне снять с ним на пару бунгало где-нибудь в Торребланко, и я загорелся, даже несколько писем написал хозяевам дешевых домишек. Мой друг собирался рисовать там горный пейзаж, чтобы окупить поездку, а меня готов был содержать в качестве повара, собеседника и гонца, няня бы сказала — «прислуга за всё». Хотел бы я знать, кто этот безумный ценитель, готовый платить деньги за свинцовую белизну Лилиенталевых пейзажей? Одну свою картинку Ли подарил мне вскоре после нашего знакомства: по закрашенному белым куску картона была проведена еще более белая линия, грубая и рельефная, означающая, как автор пояснил, бег молодой лошади. С лошади долго осыпались крошки засохших белил, зато в темноте линия тускло светилась и даже, кажется, двигалась.

В Испанию Лилиенталь уехал без меня, ему подвернулась начинающая русская модель, и он решил, что вместо пейзажа будет писать поясной портрет. Я не обиделся — к тому времени у меня обострились проблемы с кредиторами, и нужно было срочно искать работу. К тому же я получил письмо от матери, где она грозилась приехать в начале лета, так что всерьез озаботился своими condições de vida, хотя знал, что Юдита не приедет, не на что ей ехать. К чему я это рассказываю? К тому, что когда в десять утра меня привели к следователю и оставили в кабинете одного, я первым делом подумал о Лилиентале и о том, как было бы здорово с ним поговорить.

С тех пор, как я звонил ему в марте и обозвал старым, уродливым и срамным фанфароном, прошло недели три, не меньше, и я был уверен, что он меня простил. Долго думать было некогда, я понятия не имел, куда подевался Пруэнса, и ожидал его с минуты на минуту, так что я сел на подоконник и набрал единственный номер, который знаю наизусть.

В доме Лилиенталя никто не снимал трубку, я выслушал гудков двадцать, не меньше, положил трубку, но тут же снова поднял ее и набрал свой собственный номер. Представить, что мой дом уже продан и Ли спокойно в него перебрался, было невозможно, но я уже перестал удивляться невозможным вещам и бояться чудовищ. Я сам чудовище.

— Алло? — женский голос показался мне незнакомым, я растерялся и промолчал.

— Алло, — повторили там, в моем доме. — Мисс Брага у телефона.

— Мисс кто?

— Косточка! — в трубке раздался знакомый смешок — Где ты шляешься, я уже неделю тут живу, а тебя все нет. Мне пришлось содрать с дверей какую-то сургучную кляксу!

— Господи, Агне, не тараторь, — я смотрел на дверь кабинета и был готов положить трубку в любой момент. — Куда подевалась Байша? И зачем ты содрала муниципальную печать?

— Ты мне и слова сказать не даешь, — обиженно сказала Агне. — Сначала я ждала, что хоть кто-нибудь объявится, а потом взяла твой телефон — ты его забыл! — и стала звонить всем подряд. Дошла до буквы л, дозвонилась до одного твоего друга, и он сказал, что ты скоро вернешься. Очень вежливый голос. А Байши здесь нет, на ее двери висит здоровенный замок.

— Так вот почему я не дождался сигарет, — подумал я вслух, глядя в окно на тюремный двор.

— Сигарет? Я тут стала убираться, потому что в доме дышать нечем, — продолжала Агне, — залезла в кладовку, а там такое! Все в красной мякоти, даже стены, я сначала испугалась, а потом поняла, что это мамина банка взорвалась, малина с сахаром.

— Не гони, сестра, не было там никакой малины. Только пустые банки. И каток для отжима белья.

— Банку я выбросила, — Агне понизила голос, — но там была записка, ну знаешь, эта, из маминых. По-моему, она адресована тебе.

— Читай, — я прислушивался к шагам на лестнице. Голос охранника послышался за дверью, парень явно куда-то отлучался. Похоже, меня здесь четверть часа вообще никто не охранял.

— Сейчас! — Агне со стуком положила трубку на стол, я сразу представил себе бакелитовый корпус телефона и блокнот на шнурке. И то, как свет сейчас падает на волосы моей сводной сестры, такие же светлые, густые, какие были у ее матери, пока ее не остригли, как мученицу Харитину в Понте. Мученицу положили в мешок с песком и бросили в море, а тело тетки сожгли в печи огненной, пока я отсиживался в кафе у ворот crematorio.

— Читаю, — весело сказала Агне и прочитала:

— Спасибо, — сказал я и положил трубку, потому что дверная ручка повернулась один раз. Здесь все ручки старинные, даже в камерах — чтобы открыть, нужно два раза повернуть, до щелчка. Когда ручка повернулась во второй раз и раздался щелчок, я уже сидел, положив руки на колени.

— Долго ждали? — спросил Пруэнса, снимая и встряхивая свое черное пальто, брызги от него летели, как от лохматой собаки, пришедшей с дождя.

— Не слишком, — я отвечал не думая, пытаясь восстановить в памяти сомнительный лимерик, прочитанный сестрой, тем временем следователь повесил пальто на гвоздь, подошел к столу и залпом допил свою холодную заварку.

— Сегодня у нас будет короткий разговор. — Пруэнса уселся напротив меня и принялся быстро листать папку с делом. — Вы утверждаете, что семнадцатого февраля, в тот вечер, когда было совершено убийство Раубы, вы находились на другом конце побережья и физически не могли присутствовать на месте преступления. Вы подписали признание в ограблении галереи, и следствие получило от вас ценный предмет из списка украденных вещей и произвело опознание улики с помощью хозяина-антиквара. После некоторых колебаний он признал, что вещь принадлежит ему и была украдена именно семнадцатого февраля, по каковому поводу есть заявление и заведено дело в отделе криминальной полиции города Эшторил. Отсюда следует, что дело будет подвергнуто пересмотру, поскольку у вас появилось в некотором роде алиби.

— Что значит «в некотором роде»? И почему вы заговорили таким жестяным языком?

Следователь молча сжал повернутые к лицу кулаки и поднял руки вверх, наморщив лоб. Эта мина выражала скорее усталость, чем отвращение, впрочем, нет, не усталость. Скуку, вот что она выражала, мушиную конторскую скуку. Сумерки заполонили кабинет, но он не включал свою лампу, как будто предпочитал не видеть моего лица.