Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Тутайн вошел в комнату, увидел меня и мою растерянность.

— Не нравится? — спросил он насмешливо.

— Даже не знаю, — ответил я неуверенно.

— Мы не другие, чем я нарисовал, и не лучше; а что позволено святому, в том нельзя отказать и усердно стремящемуся к правде и точности рисовальщику.

— Что ты имеешь в виду?

— Возможность увидеть этот мир прозрачным.

Я не сразу понял, о чем он; но своим долгим молчанием вынудил его объясниться. И он заговорил, как бы ни к кому не обращаясь.

— Я хотел показать тебе с помощью этого рисунка, насколько осмыслена форма твоего живота, с которым ты, как мне недавно показалось, не особенно дружишь.

Поскольку я и теперь промолчал, ему пришлось продолжить.

— В конечном счете, это новый способ рисовать, новый способ приблизиться к предмету изображения. Речь идет не только о тебе, но и о моем восприятии. Внезапно я вижу, что гора окутана тьмой. Фьорд на глубине в тысячу метров лишен света. Но ведь можно попытаться изобразить все это на картине, соединив наше знание и то, что мы видим глазами. Человека тоже можно увидеть более обнаженным, чем он выглядит, когда облачен только в свою кожу. Рембрандт в «Анатомиях» показал вскрытые тела ^{311} и голову с удаленной черепной крышкой. Но ведь необязательно прибегать к реалистическим методам изображения скотобойни, чтобы запечатлеть глубинное великолепие бренной человеческой плоти.

Я молчал. Я тогда еще не знал, что он высказал неизбежное чаяние современной живописи, отважился на важный эксперимент. Тутайн и сам этого не знал; нам было неведомо, что зрячий дух человечества — там, где он стоит перед временем, на крайней оконечности настоящего, — борется с неисчерпаемой формой и ее катастрофами… И подстилает под действительность, словно подкладку из материи сновидений, увиденное сквозь эту действительность: внутреннее. Мы не знали, что творящий человеческий дух становится очень одиноким, лишенным покоя; что бегство в небеса больше не удается; что даже самая возвышенная мысль не-призванным пользователям представляется дерьмом или предательством. Ах, мудрость этой Земли, быть может, лишь для того дала человеку разум, чтобы он раскопал ископаемые леса, засыпанные миллионы лет назад, и прокалил их до золы, чтобы сжигал рыбий жир чудовищного гниения: тогда на этой почве снова вырастут зеленые леса и голод деревьев по угольной кислоте будет утолен…

Тутайн тем временем продолжал:

— Знаешь, сколько знатных господ хотели быть изображенными на портрете в парике из фальшивых волос, в мундире, украшенном позументами, золотом и эмалью? Некоторые гордились собой не меньше, чем Джулиано ди Медичи ^{312}, чей панцирь воспроизводил его же обнаженную грудь… Впрочем, если ты стыдишься, я порву рисунок. Это займет не больше двух-трех секунд.

— Не надо! — Я бросился между ним и рисунком. — Я просто очень неопытен в некоторых вещах…

Он улыбнулся.

— При случае рассмотри его повнимательнее, — сказал мягко. — Думаю, это удачная работа.

Работа и вправду получилась удачной, но жутковатой, как лес, погруженный во тьму. — Для нас начиналась новая пора жизни. Тутайн уже перерос тягу к морским приключениям. Убийцей он тоже больше не был; от убийцы у него осталось лишь имя.

Можно предположить, что я однажды серьезно нарушил обычаи нашей новой родины, потому что парни из Вангена как-то вечером подстерегли меня, чтобы обезвредить или преподать мне урок, который я нескоро забуду. А может, я просто стал жертвой недоразумения.

Как-то вечером я непривычно поздно вышел из дома и зашагал вверх по долине. Меня гнало смутное беспокойство, мне хотелось прогуляться до озера. Там я сел на край лодки, вытащенной на берег. Тихие волны бормотали что-то у моих ног. Может, я вообще ни о чем не думал, только смотрел в сгустившуюся тьму. С ближайшего хутора доносился кашель человека или коровы. Когда я уже возвращался, на меня неожиданно полетели камни. Я как раз добрался до того места дороги, где каменная осыпь круто поднимается к железнодорожному полотну. Камни падали густо, и на мгновение мне показалось, что я попал под лавину. Но тут я увидел — в двадцати или тридцати метрах над головой, в серой ночной дымке, — черные человеческие силуэты. Я, удивленный, остановился. Теперь я мог лучше объяснить себе камнепад; но сперва истолковал его в том смысле, что человеческие ноги, спеша или спотыкаясь, случайно отделили от земли эти камни. Почти сразу я услышал звук скольжения, громыхание, потом — тревожный темный треск стукающихся друг о друга и обрушивающихся камней. Я даже увидел, как вспыхнула искра. Все это тяжело надвигалось на меня. Я побежал. Остановился. Обломок скалы преградил мне путь. Камни поменьше так и свистели в воздухе. Я больше не колебался и изо всех сил понесся вперед. Не обращая внимания на шум грохочущих, скатывающихся с осыпи камней. Сойти с дороги я не решился, так как боялся сорваться в пропасть. Я должен был двигаться сквозь искусственную лавину. Наконец осыпь осталась позади; я подумал, что непосредственная опасность мне уже не грозит; и тут сравнительно маленький камень ударился в мою лодыжку. Я упал. Я не вскрикнул. Но почувствовал странную пустоту в желудке: его будто свело судорогой. Я лежал и ждал, что вот сейчас мои обидчики на меня нападут, чтобы проделать со мной то, о чем они тайно договорились. Может, меня унесут отсюда и где-нибудь сбросят в пропасть. Такое убийство не привлечет внимания… Никто ко мне не приблизился. Я с трудом поднялся. Нога болела. После нескольких шагов боль и хромота отпустили. Я опять побежал. Задыхаясь, с колотящимся сердцем вошел в отель. Тутайн уже лежал в постели. Но не спал. Он увидел, как я ворвался в комнату. Немного успокоившись, я начал рассказывать ему о своем приключении. Четкой версии у него не возникло. Он сказал:

— Может, ты вскружил голову какой-нибудь девице, на которую положил глаз местный парень?

— Нет, — отрезал я.

— Может, ты кого-то обидел?

— Нет, — сказал я.

— Может, это я сделал и то и другое, — предположил он. — А тебя проучили, спутав со мной.

Я не знал, как отнестись к его словам, и проворчал, пока обнажал ногу:

— Если все это предназначалось не мне, то могло предназначаться кому угодно.

Лодыжка сильно распухла из-за гематомы. Тутайн, нахмурившись, рассматривал ее, даже шевельнул, что заставило меня тихо вскрикнуть, и наконец вздохнул с облегчением:

— Надеюсь, кость не сломана.

Потом велел, чтобы я попарил ногу в воде с мыльной пеной, и принес все необходимое.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Из Вангена можно выбраться по одной из трех дорог. Когда я мысленно вновь по ним шагаю, воспоминания скапливаются по обочинам.

Одна дорога — она ведет вверх по долине, вдоль реки, и через семь или восемь километров упирается в озеро — только что опять показала мне гигантскую зазубренную тень ночной каменной осыпи, черные силуэты парней и скелеты двух безлиственных берез, которые, не трогаясь с места, наблюдали за моим бегством… Когда я вновь и вновь мысленно шагаю по ней — мои ноги и в реальности часто ее топтали, это была главная дорога, ведущая к пасторскому хутору, к хуторам в долине, к черно-зеленым водоворотам реки, к низвергающейся с двухсотметровой высоты пелене водопада, к лодкам, перевозящим через озеро, — когда я еще и еще раз мысленно шагаю по ней, я всё больше открываю для себя время: то время, что существовало когда-то. Время и его события, времена года, меняющуюся расцветку берез, которые здесь повсюду цепляются корнями за горы, первый выпавший ночью снег — он внезапно распахивал дали и оттенками своей белизны отделял высь от глуби. Эта дорога представляла собой первый отрезок пути к обитаемым, но отрезанным от мира прибежищам: к сложенному из камней старинному оборонительному валу, к неприступному горному массиву Бловасбюгд, к хуторам, расположенным где-то внутри его: у реки, или возле озера, или в лощине, перед подъемом к Тёнъюму или Хоге. К хуторам настолько уединенным, что о законе там и слыхом не слыхивали. Диалект, на котором говорят в Вангене, в этой уединенности распадается. Здесь можно услышать неведомые слова. Здесь формируются загадочные обычаи. Здесь может, например, случиться такое, что под одной крышей живут мужчина-язычник и женщина, придерживающаяся нездорового американского благочестия. Что у них рождаются дети, которые, как если бы никогда не знали друг друга, опять-таки отчасти становятся язычниками, а отчасти — ревностными сектантами. И эта женщина явно со странностями, а ее муж с какого-то момента вообще перестает мыться. На Рождество они зажигают в хлеву свечи, но горница у них с голыми стенами, лишенная света. Свинью они забивают в соответствии с таким ритуалом, который угоден разве что давно забытым богам ^{313}: женщина рисует у себя на лбу крест, окунув палец в свиную кровь. Может случиться так, что эти двое откажутся спать друг с другом, потому что вдруг начнут думать — обдумывать чудовищные мысли, позволительные лишь великанам.