У нас в саду жулики (сборник)

Телефонистка ему добывает номер карточки, и негр этот номер записывает себе на ладонь. Но может и наколоть, и поэтому надо быть начеку: сжимаешь в одной руке пятерку, а в другой – телефонную трубку. И покамест не услышал из родимой Уфы знакомый голос, держи ухо востро. И как только услышал, кулак разжимаешь.

И на этот номер карточки все и накручивается. Клиент приходит на станцию, еще ни разу не говорил, а на него уже накрутилось несколько тонн. Но у клиента все застраховано, и, вместо наручников на запястье телефонистке, ему заводят новую карточку. И все эти тонны списываются за счет государства. А кочегару на пару с телефонисткой идет капуста. По два с полтиной на рыло.

И Мишка тогда решил взять с бедного негра пример, и добрые люди опять ему помогли и записали его в «историю болезни» под чужой фамилией.

Хотел сэкономить стольник. Но кто мог ожидать, что и еврей тоже не лыком шит. Взял Мишкину карточку и проверил. И Мишкина фамилия вдруг оказалась Гуревич. И вместо двадцати тысяч долларов Мишке теперь светит обрезание.

Бог шельму метит.

– И так ему, – говорит, – гондону, и надо!

А то уже все ходил крендебобелем. Будет, решил, не Мишка-Жидомасон, а Мишка-Золотой зуб.

– А теперь, – смеется, – все ссыт. Как бы и самого не взяли за жопу.

– Да, – говорю, – бывает. А хочешь, – предлагаю, – подарю тебе свою книжку?

И Стасик мне сказал, что он, конечно, не против. Правда, он книжки еще с детского возраста вообще не читает. Ему не нравятся буквы.

– Что, – улыбаюсь, – даже не знаешь алфавит?

Оказывается, знает. Просто как-то неохота из них складывать фразы и предложения. Ему больше нравится слушать пластинки. Например, «Петя и Волк». Но это уже давно.

А когда он стал взрослым, то ему пришлась по душе пластинка про Маленького принца. В особенности когда он узнал, что все это написал не только француз, но еще и летчик; да еще и военный; да еще и, вдобавок, погиб.

Стасик похож на сказочного витязя: плечи широкие, а сам такой поджарый. А по погонам курточки рассыпаны волнистые локоны.

– А Мишка – это, – говорит, – обычный мудак.

Немного подумал и уточнил.

– А может, – смеется, – евреи его просто используют. Чтобы нам навредить. Какой-то, – улыбается, – п…данутый.

Пусть всегда будет солнце

1

В каком-то немыслимом котелке на горизонте возникает Фима. Сегодня у Фимы трость.

Из «Интернейшенела» выскакивает охранник. Он всегда торчит в зале и, сидя на стуле, зорко следит за корзинами. Чтобы не пронесли мимо кассы.

– Скорее, – кричит, – Фимка, скорее!.. Такая баба… ноги… прямо от сисек!.. – и, обхватив Фиму за торс, тащит его к дверям.

Над лестницей сразу на оба этажа огромный экран телевизора. Наверно, целую неделю крутили Киркорова. Все никак не налижется со своей молодухой. И вот сменили пластинку.

Но Фима сегодня капризничает и, вырвавшись из объятий, поправляет сдвинутый на лоб котелок. Разглаживает помятый сюртук и «походкой пеликана» подхиливает к моему столу. Деловито вытаскивает газету и начинает мне жаловаться.

– Развели, – возмущается, – бардак. Вот, – говорит, – послушай…

Оказывается, Клинтон велел распределить по школам презервативы. И в одной из школ на всех не хватило. Сто двадцать пять учеников получили, а остальные бастуют.

И там, где на булавке вниз головой висит резиновый сувенир, хватается за нагрудный карман.

– Обидели, – объясняет, – в самое сердце!

– Да, – говорю, – Фима, это тебе не Россия.

Теперь разворачивает афишу: Тамара Миансарова. Афиша, конечно, свежая, а вот фотография, наверно, еще времен колорадского жука.

Завтра пойдет дирижировать на Ошенпарквей. И сразу же все понятно. Понятно, для чего у Фимы трость.

– Ну, что, – улыбаюсь я Фиме, – «пусть всегда будет солнце»…

И Фима мне в ответ тоже так ностальгически улыбается.

– Ее, – смеется, – еще е…ть и е…ть!

2

Переключается на снег: уже середина апреля, а все еще сугробы.

Вчера, перед тем как поставить стол, я попросил у дяди Миши лом. Потом и лопату. Сначала скалывал лед, а потом расколотые куски сгребал на проезжую часть. А за лопату и за лом отмолотил и от дяди-Мишиной прачечной.

В последние дни здесь как на Ленинском субботнике. И вперемежку со скребками сплошная тукотня.

И вкалывают все: и корейцы, и китайцы, и пуэрториканцы. И даже индусы. Ну, и понятно, евреи.

За исключением негров. Встреча со снегом их почему-то расхолаживает.

И возле каждого магазина такой аккуратный коврик. А все остальное в снегу. И если бы не продукты, то вылитая русская сказка.

А днем припечет, и все корейцы и пуэрториканцы предупреждают: па-берегись! И, отвязывая веревки, сливают с полиэтиленовых козырьков талую воду. А ночью опять подморозит – и хоть катайся на коньках.

Фима уже давно предлагает расковырять в асфальте дренаж. И, отложив свою дирижерскую палочку, прикидывает диаметр дырки и толщину плиты.

– Но разве эти бараны послушают!

В нашу беседу вклинивается покупательница и вспоминает добрым словом свою бывшую Родину.

У них бы в Харькове пятнадцатисуточники уже бы давно все раскидали!

Нахмурившись, Фима подводит окончательный итог. Да. Это не страна. А настоящий публичный дом.

– Куда им, – улыбается, – до снега! Когда не могут разобраться со своими презервативами!

Хотят ли русские войны?

Уже давно стоит и что-то все балабонит и балабонит – мой неразлучный ценитель «российской словесности». Чем, интересно, он меня сегодня порадует? Может, добрался и до самого Федора Михайловича. Сейчас откроет «Преступление и наказание» и процитирует. Какого-нибудь Свидригайлова. Надо вообще-то послушать.

– …а утром открываю окно, – увлеченно продолжает Виталик, – а там, б. дь, стоял кран…

– Какой еще, – я его не совсем понимаю, – кран?

Оказывается, строительный. Ну, как у нас, где-нибудь на Гражданке.

– Стоял, стоял. И вдруг, – улыбается, – х…к – и п…дец…

– Это как же, – спрашиваю, – так?

– А вот так… Все, – говорит, – в этой Америке изнашивается… – и смотрит на балки трейна. – Когда-нибудь тоже завалятся…

И оба задумчиво разглядываем эти самые балки. Они у нас прямо над головой.

– А это у тебя, – спрашиваю, – что? – и киваю на его сумку.

– Затарился, – объясняет, – для семьи.

А там у него несколько тазиков: сначала большой, потом поменьше, потом еще поменьше и потом еще…

Как будто матрешки.

Ну, надо же, какой хозяйственный. Скоро в Россию. А я, наоборот, недавно приехал.

– Ну, как, – спрашивает, – пишешь?

– Да как тебе, – улыбаюсь, – сказать… Все, – говорю, – не хватает времени.

Нахмурился.

– Надо, – говорит, – все успевать.

Вот он, например, все успевает. А когда надоест рисовать, то он сочиняет музыку… вальс…

Я засмеялся: «Вальс?! Ты… сочиняешь вальс…» – и в изумлении даже почесал затылок.

– Не вальс… – я его не совсем правильно понял, – вальс уже есть… просто он под вальс… подгоняет слова… его попросили…

Немного подумал и добавил:

– За сто долларов…

– Тебя… попросили… за сто долларов… – и снова так радостно изумляюсь.

Ну, вот, уже и рассердился. Как бы не переборщить.

– Ты, – говорит, – как маленький… Ну, вот, смотри… – и кивает на обложку Чейза. А у меня этих Чейзов – чуть ли не полстола. И у каждого свой порядковый номер. Коле недавно прислали двадцать девятый.

– Вот, – объясняет, – есть проза… ну, что там бывает еще…

– Еще, – подсказываю, – поэзия.

Так вот всегда. Только он сосредоточится, и я его обязательно перебью.

– Ты когда-нибудь, – морщится, – научишься слушать?.. Жанры, – говорит, – бывают… разные… ты только не перебивай…

И замолчал.

Но ведь я же ему хочу помочь.

– Ну, да, – улыбаюсь, – ты, конечно, прав… Еще, – говорю, – драматургия.