См. статью «Любовь»

Отто называет своих мастеров искусств также борцами и партизанами.

— пистолет, легкое огнестрельное оружие с коротким стволом, предназначенное для пользования одной рукой.

1. Оружие, с помощью которого Найгель покончил с собой, вернувшись из краткосрочного отпуска, проведенного в лоне семьи в Мюнхене.

2. Оружие, с помощью которого Паула Бриг убила льва по кличке Цезарь во время немецкой блокады Варшавы в 1939 году. В тот период все постоянные сотрудники зоосада были мобилизованы и сам зоологический сад был почти полностью разрушен в результате беспрерывных беспощадных бомбардировок. Голодные одичавшие звери бродили по его дорожкам. Согласно свидетельствам, содержащимся в дневнике доктора Фрида (см. статью дневник), наблюдались весьма многочисленные случаи нападения хищников на прочих, безобидных и беззащитных, обитателей зоосада. В один из дней (3.10.39) в продолжение одного лишь налета вражеской авиации в зоосаде оказались убиты семьдесят четыре зверя, в том числе львица и молоденькая самка тигра, которая всего за два месяца до этого прибыла из Рангуна, а также две дорогие зебры Гранта. Лев Цезарь отказался есть падаль. Фрид заранее предвидел это: согласно известной ему научной литературе, львы готовы поедать лишь трупы обезьян, но именно обезьян по воле случая не оказалось среди животных, погибших в результате налета. Посему Отто и Фрид решили убивать каждую неделю по одной обезьяне, чтобы поддерживать существование льва.

Паула: Но я, разумеется, не согласилась с этим решением, что это такое? Такие свинства (см. статью свинства) у нас в саду? По какому праву, скажите мне? Нет, вы оба, объясните — по какому праву?!

Согласно описанию, содержащемуся в дневнике Фрида, к этому времени все ребра Цезаря торчали наружу, от слабости он уже ползал на брюхе и с трудом приподнимался на четвереньки, дабы изредка задрать лапу на какой-нибудь кустик. Фрид объяснил Пауле, что один лев дороже, чем пятьдесят обезьян, но Паула, которая всего лишь женщина, сказала: «Даже если миллиона!»

Фрид: Но имеется только один лев и семьдесят обезьян! Паула, подумай один раз логично!

Она: Это вопрос жизни, Фрид, а не логики. Каждый из семидесяти в точности такой же один.

Кончилось все это тем, что Паула взяла в руки парабеллум и…

Отто: И с любовью, в самом деле, с любовью и жалостью — ведь мы присутствовали при этом и все видели…

…выстрелила в льва Цезаря и убила его наповал.

— экзема, воспалительное заболевание верхнего слоя кожи, характеризующееся сыпью и зудом. Чрезвычайно разнообразна в своих проявлениях.

Та экзема, которая появилась на животе Фрида (вокруг пупка), возникла совершенно неожиданно и странным образом держалась на протяжении двадцати одного часа жизни Казика. В ранние утренние часы, когда Фрид с Казиком и прочие деятели искусств начали двигаться в сторону флигеля еще спящего Отто (см. статью сомнамбулизм, хождение во сне), смущенный доктор ощутил, как свежие зеленые побеги, запах которых напоминал запах розмарина, начинают расползаться по коже и проступать под рубахой. В течение нескольких часов он пытался скрывать это обстоятельство от остальных, но под конец понял, что тело его требует огласки. Он оставил свои болезненные попытки ликвидировать чуждую поросль, стереть ее влажным ватным тампоном или содрать руками, и позволил ей распространяться без помех. Вечером того же дня все тело врача уже было покрыто буйными сочными зарослями. Он выглядел как огромный ходячий куст, из ветвей которого выглядывала пара покрасневших от усталости глаз.

— предательство, преступление, состоящее в нарушении верности властителю.

Определение, которым пользовался Найгель, чтобы описать хитроумные козни Вассермана, злоумышления, которые тот неустанно плел против него. Найгель прибегнул к этому термину несколько раз по мере развития сюжета повести, которую зачитывал ему Вассерман, и под конец даже взорвался от возмущения, утратил всякую сдержанность и нанес сочинителю свирепые побои. По его утверждению, Вассерман предал его, поскольку лишь на самой поздней стадии повествования, да «еще после того, как запутал меня столь немыслимым образом!», открыл наконец, что Сыны сердца на этот раз воюют с нацистами. Правда, странной войной, войной придурковатых стариков, у которых нет в руках никакого реального оружия, но имеется сводящая с ума тактика извилистых и превратных обходных маневров, направленных, в сущности, лично против него, Найгеля.

Примечание редакции: по поводу этого утверждения Найгеля Вассерман пробормотал еле слышно, так что только я мог разобрать: «Понимаешь, Шлеймеле, замечал я в последнее время, что Исав охотно и подолгу перекатывает и смакует на языке своем слово „предательство“…»

— Кстати, Залмансон, вот кто намекнул мне однажды, что в моих сказках все время звучат слова «страх» и «жалость», и поведал при этом ушам моим, что большое удовольствие для него и забава исследовать литературные тексты и находить повторяющиеся и однозначные слова в сочинениях настоящих писателей (не у меня, разумеется, упаси Бог!). У каждого из них, сказал мне тогда Залмансон, непременно имеется одно слово, к которому он постоянно возвращается, сам того не замечая, через каждые несколько страниц, как человек, дотрагивающийся без конца до своей зудящей раны.

— одиночество, житье бобыля, покинутого всеми бессемейного человека.

Когда немцы вступили в Варшаву, Отто и Фрид решили, что будет все-таки лучше, чтобы Паула — полька — прекратила свое совместное проживание с Фридом — евреем — в его флигеле. Таким образом, после четырех лет совместной жизни с Фридом Паула вернулась к своему брату Отто (что явно шло вразрез с ее желаниями; она вообще не очень-то понимала суть проблемы и была абсолютно незнакома с еврейским вопросом). В ту ночь Фрид снова лежал в постели один. Несмотря на то что в течение четырех лет он постоянно тосковал по своей прежней холостяцкой жизни (из-за его тяжелого характера между ним и Паулой постоянно вспыхивали мелочные склоки и множились бессмысленные обиды), бедняга ощутил вдруг нестерпимое одиночество. Ему показалось, что он последний человек, оставшийся в этом мире. Он поднялся с широкой тахты и вышел на террасу перед флигелем. Три ступени вели вниз, к аллеям парка. Он присел на верхней и вдыхал дымный, настоянный на бомбежках и пожарах воздух. И вдруг поразился никогда прежде не замечаемому шуму и гаму ночного сада: со всех сторон подступали густые вязкие шелесты и шепоты, глухой рев и рык, торопливое кудахтанье и кваканье, смутные шорохи и внятные призывы испуганных и возбужденных животных, тяжелые стоны спаривания и легкий плеск молока, неспешно перемещающегося в вымени кормящих матерей, дурманящие запахи сочной, насыщенной влагой земли и свежей крови рожениц, медленно высыхающей на беспомощных слепых детенышах, смрадная вонь неубранных разлагающихся трупов… Старый доктор растерянно и стыдливо, но вполне осознанно присоединил свой голос ко всем этим звукам и прошептал в тоске: «Паула…» И тут же в извилистых, стиснутых и перекрученных лабиринтах его горла зарокотал и мучительно забился древний призыв, страшный в своей первозданной силе вопль, который мог, очевидно, обозначать имя Паулы, но скорее — то великое сверхимя, которым каждый мужчина призывает женщину. Фрид поднялся на ноги и закричал, заскулил, зарычал, что оторвали, удалили ее от него… Он проклинал бесчувственность и жестокость войны, пришедшей разлучить, разделить их, посадить в две разные железные клетки!.. Он кричал так, что…