Голубой бриллиант (Сборник)

удался, но, к счастью, Виктор Иванович остался жив.

Представляете? Поспешили с некрологом. Казалось бы, тут

самое время заняться контрразведке, уголовному розыску,

прокуратуре, найти террористов. Ничего подобного. Корчагина

по-прежнему таскают по судам, обвиняя по статье семьдесят

четвертой - разжигание национальной вражды. Этому патриоту

памятник надо поставить, а его травят, покушаются на жизнь.

И безнаказанно. Мы живем в стране произвола и беззакония, и

все разглагольствования о правовом государстве - это

циничная болтовня, ложь.

- Скажите, Константин Харитонович, есть ли предел

этому беспределу? Виден ли какой-то хоть малюсенький

просвет?

Подумав, Силин мрачно вздохнул и глухо заговорил:

- К сожалению, пока что царствует беспредел. Страхи

правит израильская и американская агентура, проникшая во

все поры власти, разумеется, под русскими именами: разного

рода Андреи, Анатолии, Егоры и прочие Александры

Николаевичи. Но я верю: проснется русский медведь, вылезет

из берлоги истощенный, голодный, свирепый. И не будет тогда

пощады сионо-масонским поработителям. Припомним всё -

унижения, оскорбления, грабежи, убийства. Вспомним

поименно преступников, и будет суд, народный суд, праведный

и немилостивый. И побегут тогда Чубайсы и чубайсики,

Гайдары и гайдарчики, бурбулисы и бурбулисята в Израиль, в

США, как в свое время бежали гитлеровские палачи в

Гондурасы и Сальвадоры. Если, конечно, смогут убежать.

- Я представляю, какой поднимет гвалт

"цивилизованный" Запад, - сказала Таня. - Но вот куда побегут

ельцинские лакеи от культуры - Зыкины, Окуджавы,

Астафьевы, Ульяновы? На родине простые люди будут

плевать в их мордюки.

По мрачному лицу Силина легкой тенью скользнула

улыбка: он понял, кого Таня подразумевала под словом

"мордюки". В ответ улыбнулась и Таня. А он продолжал:

400

- Запад, конечно, завопит, истошно, истерично: о

зверствах, о попранной свободе, о правах человека. Тот

сионистский Запад, который помалкивал, втайне ликовал,

когда Ельцин расстреливал из танков законный парламент;

тогда он, этот "цивилизованный" Запад не вспомнил о правах

человека, о мальчишках, которых хладнокровно расстреливали

у телецентра. Да и сегодня он молчит, не видит и не слышит

стона насилуемой его агентурой России.

Силин замолчал, устремив на Таню притягательный

взгляд. Лицо его потеплело, смягчилось, в ласковых глазах

заискрились веселые огоньки. Сказал с тихой улыбкой:

- Вам не надоело о политике?

- Наоборот, я очень рада. Мне приятно, что наши мысли

совпадают, я думаю так же, как и вы. Мы с вами

единомышленники, и говорим о том, что наболело. Это жизнь.

Мне кажется, большинство народа сегодня так думает.

Он не стал развивать ее мысль, как и о чем думает

большинство народа, - он смотрел на нее умиленным взглядом

и думал о ней, о ее дополнении к его тосту "за нас", и в его

возбужденной душе пробуждалось очарование и любовь. А

она догадывалась, вернее - определенно знала, чувствовала,

что нравится ему, и ей это приятно льстило и вселяло смутную

надежду. К ней возвращалось что-то утраченное, как бы

позабытое, но очень дорогое, оживали чувства. И ей хотелось

признаться ему, что душа ее, как будто на время окаменелая,

замороженная, начала оттаивать благодаря их встрече, что с

ним ей легко, что он такой прямой, открытый и честный, перед

которым душа сама распахивается. Ей хотелось сказать ему

много лестных, ласковых, нежных слов, но вместо этого она

наполнила рюмки коньяком и неторопливо, с паузами

произнесла:

- За свою жизнь я встречала разных людей, хороших,

порядочных и плохих, лживых себялюбцев. Вы - человек

особенный. Сердце мне подсказывает, а я ему доверяю. Вы -

личность. Я часто думала о вас и, признаюсь, втайне ждала

вашего звонка. Я рада, что мы встретились. Я хочу выпить за

вас, за то, чтобы эта встреча была не последней.

Она выпила до дна и, приблизившись к нему, решительно

преодолев робость и смущение, сказала:

- Разрешите вас поцеловать.

От неожиданности он оторопел, и лицо его запылало

огнем. Она стремительно чмокнула его в щеку влажными

горячими губами и опустилась на стул, то ли от смущения, то

401

ли от блаженства зажмурила глаза. А он уставился на нее

ошалелым взглядом и тихо выдавил из себя:

- У меня нет слов. Спасибо, дорогая.

Лицо его растаяло в улыбке, искренней, открытой и

доверчивой. Он весь светился несказанным счастьем и в

самом деле не находил слов - он просто любовался ею. Он

был весь перед нею со своими чувствами и настежь

распахнутой душой, в которой расцветала любовь. Таня это

видела, понимала и радовалась. Она ощущала потребность

говорить, заполнить словами вдруг образовавшуюся

необычную паузу. И она сказала:

- Наверно, большое счастье, когда два человека думают

одинаково и смотрят одними глазами на одни и те же события.

Это, наверно, и есть духовная гармония.

- Да, да, именно гармония, единение душ, - волнуясь,

согласился он, не сводя с нее взгляда.

Прощаясь, они долго стояли в прихожей, наказывая друг

другу не забывать, звонить, восторгаясь состоявшейся

встречей и приятно проведенным вечером. Ему не хотелось

отпускать ее руку, которая уютно покоилась в его сильной

лапище. Наконец, преодолев смущение, он повторил ее же

вопрос:

- Можно вас поцеловать?

В ответ она пылко поцеловала его в губы.

Глава седьмая

1.

Таня вошла в почти заполненный зал суда и нашла для

себя свободное местечко в заднем ряду. Она волновалась. За

свою жизнь она впервые оказалась в этом непривлекательном

заведении, правда, по своей воле в качестве

любопытствующего зрителя, который вообще-то составлял

половину присутствующих в зале. Вели себя они, к ее

удивлению, непринужденно: толпились в проходе, входили и

выходили, оживленно разговаривали. Во всяком случае, Таня

не почувствовала той сдержанной напряженности, которую

поначалу представляла себе. Среди всей этой разношерстной

публики преобладали мужчины, и Таня, внимательно

всматриваясь в них, пыталась обнаружить ту "харю-образину",

о которой говорил ей Силин, - неразоблаченного соучастника

подсудимого, но ничего подобного не находила. Накануне ей

402

позвонил Константин Харитонович и, выполняя ее же просьбу,

сообщил время начала процесса.

На скамье подсудимых было двое - Макс Полозов и

Наташа-Дива Голопупенко. Полозов, чернобровый, плечистый,

держался спокойно и невозмутимо. Он даже с каким-то

вызовом смотрел в зал ироническим взглядом человека,

уверенного в своей неуязвимости. Наташа, напротив, была

подавлена, напряжена и не смотрела в зал. Издали Таня

пыталась рассмотреть ее лицо, но оно ей виделось серым и

невыразительным. И вот команда: "Встать! Суд идет!", - и зал

собранно подтянулся и насторожился. Силин в сопровождении

двух заседателей - щупленького рыжеусого мужчины и полной,

среднего роста женщины, - огромный, монументальный в

черной

мантии

торжественно-деловито

занял

председательский "трон". Теперь взгляд Тани был

сосредоточен всецело на нем. А он строго и не спеша

осмотрел зал и, как показалось Тане, заметил ее и, открыв

заседание, зачитал обвинительное заключение четкий хорошо