Седой Кавказ

А теперь о содержании.

Арзо, к моему стыду, но не к сожалению, ты знаешь о моих чувствах к тебе. Я не смогла это скрыть, и виной тому даже не те фо-тографии, что ты увидел в моей комнате, а просто моя природная прямолинейность и наивность.

Арзо! Я говорю и не скрываю – ты мне очень дорог! Я тебе многим обязана и искренне благодарна!

Огромное тебе спасибо за все! Ты меня много раз выручал. И еще, признаюсь, твое предложение меня растрогало. Я счастлива! Прямо скажу – я об этом мечтаю! Однако, ни да, ни нет – не скажу. И не от того, что кривляюсь или цену набиваю. Нет. К сожалению, чув-ствую, что ты не тверд. Боюсь!

И последнее, я думаю такие вопросы письмами не решаются. Я хочу посмотреть в твои глаза, когда ты это мне скажешь.

Ох! Как они у тебя выразительны! Ты можешь говорить что хо-чешь, но глаза твои всегда выдают истинные твои мысли и чувства.

С благодарностью и уважением!

Полла. 2.04.1987 год».

Дважды, вначале бегло, а потом очень внимательно, перечитал Арзо это письмо. Казалось, что судьба ему благоволила – Полла от-ветила так, как он молил. Однако никакого облегчения и тем более радости не было. Он окончательно понял, кто такая Полла, и как он ее любил, и как потерял. Только теперь он осознал приключившуюся с ним жизненную трагедию, ощутил степень утраты, оценил расплату за минутную слабость, безволие, похотливость.

Не на телеграфном бланке, а купив чистые листы, он прямо здесь же стал писать ей ответ; последнее, как он считал, письмо. Ис-писал три листка. Писал полную правду, вплоть до ненужных под-робностей. До того расстроился, что прослезился. В конце, наверно как никогда ранее, извинялся, признавался в любви, просил сохра-нить хотя бы дружбу и разрешения хоть изредка писать. «Дорогая, любимая Полла, – последние слова в письме, – ты яблоко не откусан-ное, не надкусанное, тем более не червивое, просто мне не суженное. Я не достоин тебя… – и далее жгучая ревность… – Кого-то ты осчаст-ливишь. Кто-то насладится тобой… А я так тебя люблю! Как я стра-даю!» И даже сейчас он не осознает своего эгоизма, мало думает о страданиях Поллы, о ее унижении, несчастии. Да, до этих строк и по-сле он много раз извиняется, но это больше форма, ритуал письма, жалость о своей потере, и… слабый интерес к ее судьбе. И как окон-чательный признак принадлежности к мужскому полу, он сообщает, что высылает ей деньги в знак дружбы и взаимопомощи. (И хорошо, что не помощи, а взаимопомощи. Чуть покорректнее). А в принципе, мужчины есть мужчины: не думая, нагадят, а потом норовят отку-питься, считая себя благородными, истинно честными.

Самбиев опустил письмо в почтовый ящик и, только теперь не-много успокоившись, встал в очередь денежных переводов.

Утром, только проснувшись, мечтая о таком исходе событий, он намеревался послать Полле пятьсот рублей. И это был не откуп, не подкуп, а чистосердечный порыв. Ныне все закончилось, и он вывел на телеграфном бланке сумму в триста рублей, потом переписал на двести. Вспомнив, что и без этого потратил на Поллу много денег, списал до ста, если бы в уже отправленном письме не было сказано, что вышлет деньги, и этой суммы могло не быть. Когда очередь уже подходила, он, как компромисс со своей совестью, вывел сумму сто пятьдесят рублей и отправил ее не почтовым переводом, а телеграф-ным, в надежде, что деньги значительно «удобрят почву» перед по-лучением недоброго письма и, может быть, хоть как-то сохранят «ни-ву» чувств к нему со стороны Поллы. (Он еще на что-то надеется, окончательно не сдается, ждет снисхождения, и не только).

С чувством значительного искупления и некоторого избавления Самбиев Арзо вышел из здания Главпочтамта. Апрель благоухал! На улице было тепло, солнечно, свежо. Грозный залился зеленью, за-цвел, омолодился. На длинноствольных тополях еще нет листвы, зато нежно-коричневыми гирляндами висят коробочки соцветий, а высо-кие клены всего на день-два приоделись в наряд невесты: стали ярко-желтыми, красивыми, застенчивыми.

В рупорах стадиона «Динамо» приветствуют участников рес-публиканской спартакиады, перекрикивая их, носятся пионеры и ок-тябрята во дворе школы № 41, из здания типографии доносится гул станков, запах бумаги, клея, свинца. Из углового продовольственного магазина на улицу ползет очередь за молоком и маслом. Несмотря на утро рабочего дня чинно гуляют важные, разодетые горожане. Никто никуда не торопится, не суетится, на всех лицах умиротворенность, спокойствие, уверенность в завтрашнем дне.

У Главпочтамта – перекресток улиц Мира и Красных Фронто-виков, по ним в трех направлениях трамвайная развилка. Самбиев видит, как к повороту медленно подъехал красный трамвай, скрипя, до боли в зубах визжа, с металлическим скрежетом он тяжело вошел в полукруг, миновав его, на прямой выровнялся и понесся вдаль, с легкостью ускоряясь.

«Вот на такой же жизненной развилке и я сейчас стою», – по-думал Арзо, с некоторой завистью провожая убегающий вагон. Если бы с Поллой соединял жизнь, то без поворота прямиком пошла колея судьбы, но раз выпало с Букаевой породниться, то придется менять жизненные ориентиры. «Ничего, поворот пройду, и пойдет жизнь в ускоренном, ровном режиме, – успокаивал он сам себя. – Все прой-дет!» – окончательно поставил он точку в своих терзаниях… Да, ко-нечно Марина Букаева перед Поллой Байтемировой, как грязь и чер-нозем. Однако с Букаевой – перспектива роста, разумеется, многое он и потеряет, зато многое и получит; в любом случае что-то находишь, столько же и теряешь, и что лучше – только время покажет…

Дважды дернул Арзо дверь уполномоченного, потом резко по-стучал – никаких признаков жизни. Удивленный, он торопливо заша-гал к своему отделу, в закраине основного здания, на периферии. Из-дали услышав громкое радио через настежь открытую дверь, понял – что-то случилось. В кабинете только одна сотрудница – самая моло-дая, тридцатилетняя Вера Сергеевна.

– Где народ? – после краткого приветствия спросил в тревоге Самбиев.

– А ты не в курсе? Ведь нас того,… ликвидировали… Долж-ность уполномоченного упразднена, Цыбулько отзывается в Москву, а нам велено подыскивать новое место работы… Света рассказывала, что вчера пьяный Цыбулько тебя поносил, кричал, что ты переусерд-ствовал.

– А где Пасько? – решил перебить ее Самбиев.

– Ты знаешь, удивительный тип! Он еще до Цыбулько узнал, что нас ликвидируют, забрал трудовую и исчез. Даже не попрощался. Идиот!

– Так я ведь вчера утром здесь был и никаких разговоров, даже никаких признаков ликвидации не было, – удивленно развел руками Самбиев.

– В том-то и дело, – поддержала его Вера Сергеевна, – утром работали, а после обеда сообщили. Даже Цыбулько не знал… Но он, по-нашему мнению, даже рад. Света говорит прыгал от счастья, по-том звонил в Москву какому-то родственнику и со слезами благода-рил, плакался, извинялся, что обозвал жидом родного человека… Ко-роче, не знаю… А вот тебя, Арзо, все спрашивают. Цыбулько требо-вал срочно зайти домой, из Москвы какой-то Сергей просил позво-нить, Россошанская несколько раз справлялась, еще какая-то Марина со странным голосом звонила, и еще звонил некто Мараби Докуев, тоже просил с ним связаться.

Арзо сел на место Пасько и первым делом набрал Москву. Трубку поднял Сергей, узнав Самбиева попросил подождать. Вскоре послышался знакомый, приятный баритон Баскина.

– Арзо! Здравствуй!… Цыбулько видел?… Он тебе должен от-дать двухкомнатную квартиру с хорошей мебелью, гараж и недостро-енную дачу в пригороде Грозного. Я этого всего не видел и сколько стоит не знаю, однако других возможностей нет. Сюда больше не звони, этот номер сдается. Когда надо будет, я тебя найду. А сейчас спасибо за все! Ты умница! Импонируешь мне! Прощай!

Куча неожиданных новостей озадачили Самбиева. Обескура-женный, он направился к Цыбулько домой. Дверь открыл, как обыч-но подпитый, Прохор Аверьянович. Арзо был здесь в первый день приезда уполномоченного. С тех пор прошло всего два года, а от пе-ремен квартиру невозможно узнать. Шикарный ремонт, дорогая им-портная мебель и хрустальные люстры, на полу толстые ковры, и во-все нет запаха прежней казенщины.