Открытие колбасы «карри»

«Наш ледяной баварец» — так все называли Ламмерса, во всяком случае, когда его не было поблизости. И все смеялись над ним вплоть до тридцать шестого года, когда в соседнем доме арестовали Хеннинга Верса. Верс работал корабелом на фирме «Блом и Фосс» и до тридцать третьего состоял в КПГ. Когда по пятницам Верс напивался, он честил нацистов почем зря: самым безобидным ругательством было «банда душегубов». Все говорили ему: «Заткни свой рот». Ведь его слова могли дойти до чужих ушей. Так оно и вышло. Как-то раз в дверь его квартиры позвонили. Фрау Верс пошла открывать. В дверях стояли два господина, они спросили, можно ли поговорить с господином Версом. И поскольку Хеннинг Верс как раз вернулся после утренней смены и уже вымылся и надел свежую рубашку, он сразу же пошел с ними; они спустились втроем по лестнице и направились к ратуше, разговаривая о погоде, об Эльбе, которая в этом году сильно обмелела. Верс вернулся лишь три недели спустя. Но это был уже не Верс. Он, чей смех обычно слышали два этажа, кто сочинял остроты об этом духовидце Ламмерсе и громче всех сам хохотал над ними, теперь уже больше не смеялся. Казалось, у него украли смех. Получилось, как в сказке: на Версе не было ни единой царапины, ни синяков, ни кровоподтеков, ни следов от уколов, ничего, но он больше не смеялся, однако никому не говорил, почему он разучился смеяться. «Его покинул смех, — сказала Лена Брюкер. — Осталось одно мрачное молчание. Он не смеялся, не ругался, не плакал». Выглядит, как привидение, подметил кто-то из жильцов дома. Своей жене он тоже ничего не рассказывал. С тех пор он к ней даже не прикасался. Порою лежал в постели без сна, иногда стонал. И еще: он больше не храпел. Временами во сне царапал край кровати, и жена всякий раз просыпалась от этого звука, какое-то леденящее душу царапанье, рассказывала фрау Вере в молочной лавке и принималась плакать.

«Что ты так мучаешься? Что они делали с тобой?» — «Ничего», — отвечал он.

Как всегда по пятницам, он выпивал. Теперь, правда, не буянил, но пил так, что один до дому не добирался. Лишь однажды он признался: «Это надо видеть». — «Что — видеть?» Однако он так и не сказал, что надо было видеть. Однажды Верс свалился с эллинга, на котором ему вообще не положено было находиться. Он умер сразу. Считалось, что покончил жизнь самоубийством. Его жена получила пенсию. Несчастный случай на производстве. Коллеги говорили, будто он должен был поменять там крепежное кольцо. Тогда же прошел слух, что это Ламмерс донес на него. Ламмерс как раз в то время вступил в нацистскую партию. Однако никто не мог точно сказать, отчего возник подобный слух. Тем не менее слух упорно держался. На улице говорили: «Это был Ламмерс». С ним перестали здороваться или только коротко кивали при встрече. Куда бы он ни заходил, везде сразу замолкали разговоры или, наоборот, люди начинали говорить нарочито громко об этом вечном дожде, о солнце или ветре. Ламмерс рассказывал всем и каждому, что он не доносил на Верса. Но соседи все равно отворачивались от него. Чуть не плача, он снова и снова доказывал всем, что не мог сделать подобного. А потом, через полгода, когда его по-прежнему окружала стена молчания, он не выдержал и начал в открытую допытываться у живших с ним по соседству, у коллег, работавших вместе с ним на скотобойне, или у завсегдатаев в трактире, почему они так считают. Спрашивал не обиняками, а напрямик: «Считаете ли вы справедливым, что подожгли синагогу? Будете ли вы покупать у евреев? Вы согласитесь спрятать у себя коммуниста?» Люди пытались отделаться отговорками, но он упорствовал и не давал сбить себя с толку, так что им ничего не оставалось, как только соглашаться с ним, но со стороны было видно, что все лгали, и однажды ты замечаешь, как с твоих уст вдруг тоже сорвались лживые слова. Ламмерс добился своего: с ним опять здоровались; поначалу это были просто короткие приветствия, потом, после того как вермахт в стремительном марше захватил Польшу, — приветливо, когда завоевал Норвегию и Данию — подчеркнуто радостно, ну а после капитуляции Франции — почти восторженно. Тех, кто по-прежнему не здоровался с ним или кто медлил с приветствием, приглашали в гестапо, где интересовались, откуда тот взял водку во время последнего праздника. С 1942 года, после того как с Гросноймаркт убрали еврейскую богадельню Леви, с ним все стали здороваться нацистским приветствием, вскидывая вверх руку и выкрикивая: «Хайль Гитлер, господин Ламмерс!» — даже если он шел по противоположной стороне улицы.

Получив должность квартального стража, Ламмерс организовал отправку детей в другие германские земли, а также «Зимнюю помощь» [6], позднее — противовоздушную оборону. Из-за ранения в ногу он на два года раньше ушел на пенсию, что было совершенно излишне, потому что он чувствовал себя отменно, в сущности, ему день ото дня становилось все лучше и лучше. И неудивительно, поскольку в колбасном цеху на скотобойне так вешали колбасу, что продавщица говорила: «Можно оставить чуточку больше?» — чего не имела права предлагать, поскольку колбасу отпускали по талонам. У булочника для Ламмерса всегда находились булочки, когда их уже давно и в помине не было. И только Лена Брюкер, известная шлезвиг-гольштейнская упрямица, всегда приветствовала его словами: «Добрый день, господин Ламмерс». И всякий раз Ламмерс говорил: «Хайль Гитлер — германское приветствие, фрау Брюкер». — «Хорошо, господин Ламмерс. Хайль Гитлер». Как-то раз ее вызвали в гестапо, но там ее выспрашивали о Хольцингере, а к нему Ламмерс никакого отношения не имел.

«Может, ему надо было предложить рубец? — спросил Бремер. — Он ведь учуял еду сквозь все двери».

«Нет, — возразила Лена, — за мой стол он никогда не сядет. У него возникло подозрение, потому что вчера я не спустилась в бомбоубежище во время воздушной тревоги. Обычно я всегда спускалась туда. Ведь думаешь о детях. Надеюсь, мальчику там неплохо. А вот Эдит… не знаю, что она делает. Мы должны быть особенно осторожны. Меньше двигайся и, главное, сразу запирайся в чулане, когда звонят в дверь».

Он не мог уснуть. Она, как обычно, лежала ничком на груди, словно на крошечных подушках, и спала. Он осторожно положил руку на ее поясницу и лежал так, не шевелясь и поглядывая на светящийся циферблат часов, в ожидании утра.

3

Лена Брюкер заказала по телефону для столовой раннюю морковь, чтобы подкормить витаминами организаторов распределения продовольствия; в то время, когда по радио передали сообщение о последних, самых последних, но одновременно и решающих сражениях и перегруппировках немецких войск, Бремер только встал с постели; он накинул китель и посмотрел в окно, выходившее на Брюдерштрасе. Как и вчера, по ней вверх и вниз шли женщины с ведрами, то быстро, то медленно; он определял по их походке, по опущенному плечу, осторожным шагам, было ведро пустое или полное. Гидрант, из которого они наливали воду, не был виден ему. Светило солнце, но люди внизу выглядели бледными и мрачными. Женщины еще были одеты в зимние пальто, волосы спрятаны под головными платками. Какой-то старик тащил маленькую тележку, на ней лежали обугленные доски, а на досках сидел петух.

Бремер сел за кухонный стол, отхлебнул немного горячего желудевого кофе, который ему оставила Лена. У него свело рот. Ничего общего с настоящим кофе. Она положила для него два ломтика хлеба, немного маргарина, и не просто кусочком, а в форме двух кленовых листочков, как это делают в отеле. Рядом стояло домашнее яблочное желе. Он съел хлеб, закурил сигарету, выпил кофе, который странным образом становился вкуснее, если поглубже затягиваться сигаретой. Потом принялся за разгадывание нового кроссворда. Город в Восточной Пруссии, семь букв: Тильзит. Города уже больше не существовало. Литературный жанр на «П», из семи букв. Он не знал. Греческий поэт, начинается на «Г», пять букв? Гомер. Время от времени он подходил к окну и смотрел вниз. Женщины тащили воду или опять шли за водой с пустыми ведрами, тут он впервые увидел конец очереди, там, где женщины выстраивались одна за другой. Выходит, кран с водой находился где-то поблизости, но ему не было видно, где именно. Дети играли в Рай и Ад. Он опять увидел вчерашнюю женщину. На сей раз она была в черных шелковых чулках. Подошел унтер-офицер, заговорил с ней. Они перешли вместе улицу и исчезли из поля зрения Бремера. Довольно скоро эта женщина появилась в окне дома напротив. В глубине комнаты стоял мужчина, расстегивавший мундир. Одним движением она задернула гардину, затем ее силуэт снял через голову платье.