Мюсли

— Один мужик умел сниться кому захочет, — говорит писатель и ощупью ищет на диване сигареты. Наткнувшись на пакет мюсли, он отбрасывает его в угол. — Нy и, конечно, всем своим врагам он снился в кошмарах, а всем женщинам — что он их того. — Писатель целомудренно покашливает. — И так он, извини, насобачился, что путешествовал по чужим снам, как вот мы с тобой — по нашему парку; не было травинки, которой бы он не обгадил. Извини. — Писатель делает неопределенное движение сигаретой. — Но вот однажды он очутился — или очнулся, смотря что считать реальностью — в сне совершенно незнакомого человека. А этот человек даже не то чтобы спал — так, грезил на ходу. — Он замолкает и долго, сосредоточенно курит.

— Позавтракаем, — говорит он наконец, — и я пойду пройдусь.

Бивис оживляется, стучит хвостом и поскуливает.

— Никогда не говори «а как же я», — говорит писатель. — Это неприлично.

— Чтобы похвалить одного, им непременно нужно обгадить другого, — замечает Белинский, складывая газету.

— Не очень-то это прилично, — говорит Лиза. — Еще пива?

— Да, это будет правильно. Что поделаешь, приличные люди не занимаются литературой.

— Вот оно что, — говорит Лиза, медленно наливая пиво.

В баре солнечно, пусто. На стенах глянцево блестят фотографии. В корзинке рядом со стойкой лежат яркие рекламные журналы. Белинский с удовольствием смотрит, как от холодного пива запотевает тяжелая кружка.

— Какая жизнь, — говорит он, — такая и литература. С какой стати нам быть уродами выборочно?

— Кто такие «мы»? — холодно спрашивает Лиза. — Говорите от своего имени.

Белинский смеется и, не ответив, встает навстречу входящему в бар писателю. Следом за писателем плетется Бивис. Лиза сурово смотрит на собаку, но ее внимание отвлекает еще один посетитель: тощий нескладный мужик средних лет, прилично одетый, но с оттенком какого-то неприличия во всем облике и движениях. Он скромно садится у стойки и спрашивает апельсиновый сок. Когда Лиза отворачивается, мужик украдкой кидает в корзину с журналами пачку белых бумажек.

— Здесь можно курить?

Лиза кивает и ставит перед мужиком пепельницу.

— Я не курю, — говорит мужик. — Прocтo спросил. — Я люблю всё знать точно.

Лизa убирает пепельницу.

— Вы реальная женщина, — бормочет мужик.

Неожиданно он дотрагивается до ее обнаженного предплечья двумя пальцами. Лиза ошеломленно смотрит на узловатые пальцы с чернoй широкой каймой под ногтями и резко отдергивает руку.

— Вы не поняли, — оправдывается мyжик. — Мне просто нужно проверить, вы реальная? Очень легко обмануться.

— Главное, что сок настоящий, — говорит Лиза. Она вытирает руку полотенцем. — В отличие от людей, еда и грязь — всегда настоящие.

Мужик делает глоток.

— Да, — соглашается он, — очень похоже. Но вы-то тоже похожи на настоящую.

— И вы хотите знать точно? — догадывается Лиза.

Писатель, подошедший за пивом, внимательно прислушивается к этому разговору.

— Послушайте, Лиза, — говорит он наконец, — что я придумал. Один мужик мучился из-за того, что не знал точно, как относится к нему его любовница, думает ли она о нем, когда его нет рядом, беспокоится ли. И он попросил Бога, чтобы тот давал ему знак всякий раз, когда она о нем подумает, — пусть, например, у него в эту минуту болит сердце. И через неделю он умер от инфаркта.

— Он умер счастливым? — спрашивает Лиза.

— Да, — говорит писатель, — если такое возможно. Но дело в том, что женщина так много думала о нем потому, что старалась придумать, как от него отвязаться.

— Вы уверены? — спрашивает мужик с грязными ногтями.

— Разумеется, — говорит писатель.

— Лучшe бы он попросил, чтобы болели зубы, — говорит Лиза.

— Нет, — говорит писатель, — я не садист.

— По-моему, — говорит Лиза, — это не очень убедительный сюжет. Почему бы вам не рассказать вот так: он просит, чтобы у него болело сердце, и в ту же минуту у него начинают болеть зубы.

— И что?

— Ничего. Просто о нем все время думал кто-то другой, позабытый. А еще лучше — никто не думал. Это он сам забыл сходить к зубному.

— Нет, — говорит писатель. — Там, где начинается зубная боль, литература заканчивается. А там, где заканчивается литература, — он пожимает плечами, — заканчивается вообще все.

— Вам виднее, — говорит Лиза. — В конце концов, это ваш бизнес.

И она снова берется за полотенце.

Аристид Иванович отбрасывает скомканное вафельное полотенце. Распластанная по креслу тщедушная фигурка старика замирает, стараясь унять дрожь. Постепенно, перекатываясь по телу, дрожь скапливается в кончиках длинных худых пальцев. Звонит телефон. Аристид Иванович смотрит на свою руку, с усилием тянущуюся за трубкой.

— Прекрасно, — говорит он. — Мне действительно лучше. Нет, девочка, сегодня не приходи. Я буду занят. Нет, я сам с ним выйду. У меня даже температуры нет, поверишь ли?

— Слабо верится, — говорит Александра Генриховна, — а попробуй докажи, что это не так. Скажите, Коля, у вас бывает так, что вам кажется, будто вы сошли с ума, но больше никто этого не замечает?

— Что ж поделаешь, если я таким родился, — говорит лысый.

Александра Генриховна и лысый сидят за столиком в буфете и пьют кoфe. Столики маленькие, круглые; у деревянных темных стульев высокие красивые спинки. В белых узких чашках кофe кажется особенно густым и крепким. Окно приоткрыто, и отчетливо слышен тяжелый гул набережной.

Тяжело хлопает дверь, и улыбающийся Зарик устремляется к стойке бара.

— Тру-ру, не верь поэту, дева, — весело говорит он, устраиваясь. — Доброе утро. — Он тянется к рекламным журналам, достает белую листовку, быстро просматривает ее и фыркает. — Это что?

— Не знаю, — говорит Лиза, протирая полотенцем кружку. — Утро, полвторого. Хорошо, что тебе весело.

— А это вот что: конкурс «Светлые стихи». В этих стихах, — читает он восторженно, — не может быть места зависти, гневу, озлоблению, страху, обидам, отчаянью, безысходности и неверию в неизбежную победу добра и света! Oй, -------…

— Скажи мне, Зарик, — говорит Лиза, — почему все филологи такие сквернословы?

Зарик задумчиво смотрит на нее, отпивает из поставленной перед ним кружки, указательным пальцем поправляет на переносице очки.

— Это, наверное, из-за привычки к академизму, — говорит он. — Когда относишься к чему-то серьезно, трудно быть серьезным на словах. А может, из-за Пушкина.

— Или современной литературы?

— Современная литература тут ни при чем. Она сама по себе.

— А Пушкин при чем?

— Пушкин — очень витальный, — говорит Зарик. — Неужели ты думаешь, что можно написать стихи, не чувствуя гнева, зависти, обиды, отчаяния и всего такого? Хороши будут стихи!

— Я вообще не понимаю, зачем их писать, — говорит Лиза.

— Их пишут не «зачем», а визионеры.

— Кто?

— Визионеры, — говорит Зарик. — Лица, имеющие видения. Хотя лично я думаю, всё наоборот: это видения иx имеют. В извращенной фоpмe. Тут не то что стихи попрут, но и весь наизнанку вывернешься.

— Ага.

— Я их не пишу, а читаю, — поспешно говорит Зарик. — Потому что у меня не видения, а глюки. Большая разница.

Он вздыхает и с задумчивой надеждой смотрит в глубины своей кружки. Там загадочно блещет густой желтый свет и истаивает последняя бледная пена. Зарик склоняется и дует на закорючку из смирных мелких пузырьков -

но лужа даже не вздрагивает, хотя сильный порыв ветра пронес рядом песок и сдвинул с места отломанную ветку с крупными блекло-зелеными листьями. Теперь ветка лежит на дорожке парка и тяжело трепещет, как выброшенная на берег рыба.

— Видишь? — говорит студент Соколов.

Даша, в длинном кожаном плаще, черных очках и ярком бандане, засовывает руки в карманы и немного наклоняется.

— А ты в нее залезь, — говорит она, глядя на лужу.

— Придется, — говорит студент Соколов и снимает куртку. — Держи.

— Упс, — говорит девица Пухова.

Студент Соколов засучивает рукава и присаживается на корточки.