Когда псы плачут

– Как это – венеричка?

– Ну, как это. Типа половая зараза.

– Ну, это вряд ли.

Когда мы возвращали Пушка Киту, тот заметил, что шерсть сильно свалялась, что закономерно: эта собака состояла, по-моему, на девяносто процентов из меха, на пару – из мяса, еще чуток пришлось на кости и один-два процента – лай, скулеж и выкрутасы. Так-то в основном мех. Хуже, чем у кошки.

Мы потрепали его на прощанье и отвалили.

Дома на крыльце я спросил Руба, как ему его Джулия.

«Халда», – представил я его ответ, но знал: Руб такого не скажет.

– Знаешь, неплохо, – ответил он. – Не суперлюкс, но и не брак. Грех жаловаться. – У Руба девицы быстро проходят от «королевы» до «грех жаловаться».

– Ясно.

В какой-то миг я едва не спросил, в какой категории у него стояла Октавия, но меня она интересовала совсем не в том смысле, в каком Руба, так что и спрос был бы ни к чему. Это не имело значения. А имело то, как мысли о ней глубоко прожигают меня. Перестать о ней думать я просто не мог – все убеждал себя в том, что случилось.

Появление Октавии на улице в Глибе.

Ее вопрос.

Поезд.

Минута за минутой.

Мы посидели еще чуток на старом продавленном диване, что папаша вынес из дому несколько лет назад, смотрели, как мимо катится улица.

– Чего уставились? – цыкнула на нас халдоватая девица, лениво шлепавшая мимо.

– Ничего, – ответил Руб, и нам осталось только ржать, пока она ни с того ни с сего крыла нас матом, замедлив шаг.

Потом мои мысли потекли внутрь.

С каждой секундой Октавия все дальше углублялась в меня. И даже когда Руб снова заговорил, я все еще был в поезде, протискивался сквозь пассажиров, пот, пиджаки.

– Мы в субботу едем с батей? – Руб пресек мои мысли.

– Скорее всего, – ответил я, и Руб поднялся и пошел в дом. А я еще довольно долго просидел на крыльце. Думал про завтрашний вечер и стояние у дома Октавии.

Ночью я не спал.

Простыни прилипли ко мне, я вертелся и путался в них. Посреди ночи я даже встал и пошел посидеть на кухне. Был третий час, и миссис Волф, по дороге в туалет, зашла глянуть, кто тут не спит.

– Привет, – тихонько сказал я.

– Ты чего тут сидишь? – спросила она.

– Не спится.

– Ну, ложись поскорее, ладно?

Я посидел еще немного, радиопрограмма со звонками в студию болтала и спорила сама с собой на кухонном столе. Всю ту ночь меня наполняла Октавия. И я даже думал, не сидит ли она сейчас у себя на кухне, думая обо мне.

Может, да.

Может, нет.

В любом случае, завтра мне предстояло туда пойти, и, казалось, часы испарялись медленнее, чем это вообще мыслимо.

Я вернулся в постель – ждать. Взошло солнце, я поднялся вместе с ним, и потихоньку день понес меня. В школе была обычная мешанина шуток, полных уродов, толканий да время от времени смеха.

После школы я пережил несколько тревожных секунд. Я не знал точно, как фамилия Октавии, и перепугался, что не найду ее в телефонной книге. Но отлегло, я вспомнил. Эш. Октавия Эш. Узнав адрес, я отыскал ее улицу на карте и понял, что это десять минут ходу от станции, если только я не заблужусь.

Перед выходом я перепрыгнул к соседям и немного потрепал Пушка. Можно сказать, я нервничал. Трясся как сумасшедший. Я перебрал в уме все мыслимые плохие исходы. Поезд сойдет с рельсов. Не смогу найти нужный дом. Буду стоять не у того дома. Я про все это успел подумать, пока гладил меховой ком, который катался кверху пузом и даже вроде улыбался, когда я чесал ему живот.

– Пожелай мне удачи, Пушок, – сказал я тихо, подымаясь, чтобы уйти, но он только поставил на меня лапы и посмотрел с видом «А ну гладь дальше, чмо ленивое!». Но я все же перескочил за ограду, прошел сквозь дом и рванул. Оставил записку, что, наверное, зайду вечером к Стиву, чтобы никто не беспокоился, где я. (Тем более, шансы были, что я так и так у него окажусь.)

Оделся я как всегда. Старые джинсы, моя черная ветровка, фуфайка и старые боты.

Перед выходом я пошел в ванную и попробовал прилизать волосы, чтоб не торчали, но это все равно, что пытаться преодолеть силу тяготения. Эти волосья торчат, что с ними ни делай. Густые, как собачья шерсть, и всегда какие-то растрепанные. Никогда не мог с ними совладать. «И вообще, – подумал я, – надо постараться выглядеть, как вчера. Вчера же мой вид ее не отпугнул, значит, и сегодня пойдет».

Все решено. Поехал.

Входная дверь за мной грохнула, сетчатая задребезжала. Будто обе двери выпинывали меня из прежней жизни, которую я вел в этом доме. Меня вышвырнули в большой мир – впервые. Сломанная покосившаяся калитка со скрипом распахнулась, выпуская меня, и я осторожно прикрыл ее за собой. Я ушел, и ярдов где-то с пятидесяти на ходу оглянулся на дом, где живу. Он не был прежним. И никогда не будет. Я шагал.

Мимо медленно текли машины, и в какой-то момент, когда движение застопорилось, пассажир в одном такси плюнул из окна и чуть не угодил мне на ботинок.

– Господи! – воскликнул он. – Извини, друг.

Я только улыбнулся и сказал:

– Ничего страшного.

Я не имел права отвлечься. Не сегодня. Я почуял аромат другой жизни, и ничто не могло сбить меня со следа. Я догоню ее. Я найду в себе ее обиталище. Найду, изведаю, заглочу. Тот парень мог бы и в рожу мне плюнуть: я бы утерся и пошел своей дорогой.

Никаких отвлечений.

Никаких сожалений.

Еще был день, когда я дошел до Центрального, купил билет и спустился под землю. Платформа двадцать пять.

Я ждал, стоя в глубине перрона, пока не почувствовал холодное дуновение от поезда, несущегося по тоннелю. Оно овеяло мне уши, а потом в них загремел рев и упал до усталого тяжкого выдоха.

Подошел старый поезд.

Обшарпанный.

В последнем вагоне на нижнем ярусе ехал старик с приемником и слушал джаз. Он улыбнулся мне (редчайшее событие в любом виде общественного транспорта), и я понял, что сегодня все будет, как надо. Я почувствовал, что заслужил это.

Мои мысли неслись вместе с поездом.

А сердце старалось не торопиться.

Доехали до Хёрствилла, я поднялся, выбрался из вагона и, к своему удивлению, без труда нашел нужную улицу. Обычно во всем, что касается ориентирования, я полный болван.

Пошел по улице.

Разглядывал каждый дом, пытаясь угадать, который из них – Хауэлл-стрит, тринадцать.

Когда нашел, увидел, что он почти такой же маленький, как наш, и краснокирпичный. Уже начало смеркаться, и я стоял у этого дома, дожидаясь и надеясь, руки в карманы. Там были ограда, и калитка, и подстриженная лужайка с дорожкой. Я стал гадать, выйдет ли Октавия.

Со станции шли люди.

Проходили мимо меня.

Наконец, когда улицу залила та же темнота, что и прошлым вечером, я отвернулся и стал смотреть на дорогу, полусидя, полулежа спиной на ограде. Через пару минут она появилась.

Я едва услыхал, как открылась дверь, как она приблизилась, но, когда Октавия остановилась у меня за спиной на расстоянии вытянутой руки, я безошибочно почувствовал ее присутствие. Почувствовал ее, представил ее сердцебиение…

Я даже сейчас вздрагиваю, вспоминая прикосновение ее прохладных рук к моей шее и голоса – к моей коже.

– Привет, Кэмерон, – сказала она, и я повернулся к ней. – Спасибо что пришел.

– Да ну что там, – ответил я. Голос у меня вышел сухой и треснувший пополам.

Я, помню, улыбнулся, а сердце у меня купалось в собственной крови. Больше не нужно сдерживаться. Тысячу раз я проживал это мгновение в воображении, и вот, когда оно пришло наяву, я уж его не упущу. Нипочем не профукаю.

Я шагнул вдоль изгороди, вошел в калитку и, подойдя к Октавии, взял ее руку и не отпускал.

Я поднял ее к губам и поцеловал. Поцеловал пальцы и запястье: нежно, как только смог неуклюжими губами, а потом глянул ей в глаза и понял, что прежде с ней такого не случалось. Думаю, ее брали только нахрапом, и моя нежность ее удивила.

Глаза у нее расширились.

Лицо стало чуточку открытее.