Дочь скульптора

Я тоже кричала от радости и бегала туда-сюда по воде вброд, и ощущала, как трава плывет вокруг и обвивает мои ноги. Я спасала доски, а иногда мимо меня пробегал папа, выуживал из воды бревна и восклицал:

— Что скажешь об этом? Вода все только поднимается.

Он швырял конец веревки дачникам и кричал:

— Держите, черт возьми, чтобы хоть что-нибудь получилось, так как нам надо вытащить пристань на луг! Сделайте же что-нибудь!

Дачники хватали и тянули веревку, совершенно мокрые в своих ночных рубашках и не понимавшие, как все это весело и что так им и надо за их глупости!

В конце концов мы спасли все, что можно было спасти, и мама отправилась варить кофе. Я стянула с себя все одежки, завернулась в одеяло и, сидя перед очагом, смотрела, как она зажигала огонь. Стекла задребезжали, потемнели, и начался дождь.

Вдруг папа распахнул дверь и вбежал на кухню с криком:

— Черт! Можешь себе представить! Вода под навесом на лодочной пристани поднялась на полметра. Глина превратилась в сплошной соус. Тут без черта не обошлось! И ничего не поделаешь!

— Ужасно! — ответила мама, и вид у нее был такой же радостный, как у папы.

— Послушай-ка, — сказал ей папа. — Я был в первом заливе, в той стороне, куда дует ветер, там на волнах качается целая гора досок. Кофе я выпить не успею. Я вернусь немного позднее.

— Хорошо, — согласилась мама. — Буду держать кофе горячим.

И папа снова вышел в море. Мама разлила кофе во все чашки. Этот шторм был самый лучшим из тех, которые нам довелось пережить!

ИЕРЕМИЯ

Однажды ближе к осени в сарае лоцманов поселился какой-то геолог. Он не знал ни шведского, ни финского языков, только улыбался и сверкал своими черными глазами. Он смотрел на людей и тотчас же давал им понять, как он удивлен и как счастлив оттого, что наконец-то встретил именно их, но потом шел дальше со своим каменным молотком и выстукивал гору то тут, то там. Звали его Иеремия.

Он взял напрокат лодку, чтобы поплыть к островам, и Каллебисин, стоя на берегу, ухмылялся, глядя, как гребет Иеремия, потому что зрелище было весьма жалкое! Вид Иеремии на море заставлял тебя стыдиться, и папе было интересно, что думают лоцманы, когда геолог садится на весла.

Я приходила к Иеремии каждый день. Мы бродили вокруг заливов и мне разрешалось держать его маленький ящичек с образцами, пока он выстукивал гору. Иногда мне велели сторожить лодку.

Вероятно, то, что я помогала Иеремии, было очень кстати. Он не мог и в полсилы нанести настоящий удар, след от которого был похож на своего рода бантик. Или же он забывал пришвартовать лодку. Но все это только потому, что ему, кроме камней, никакого дела ни до чего на этом свете не было!

Камням при этом вовсе не надо было быть красивыми, или круглыми, или необыкновенными. У него было свое собственное представление о камнях, не похожее ни на чье-либо другое.

Я никогда не мешала ему, и только один-единственный раз показала ему свои собственные камни. И тогда он выказал такое огромное восхищение, что я смутилась. Переусердствовав, он совершил ошибку. Но потом он научился восхищаться в меру.

Мы бродили вдоль берегов, он — впереди, а я — сзади. Когда останавливался он, останавливалась и я, только не слишком близко от него, и наблюдала за ним, пока он выстукивал породу. Но времени для меня у него находилось не так уж и часто.

Иногда, когда он оборачивался и видел меня, он, казалось, бывал удивлен. Наклонившись вперед и вытаращив глаза, он пытался разглядеть меня через свое увеличительное стекло и качал головой, словно невозможно было кому-нибудь быть такой жутко маленькой, как я. Затем он всякий раз обнаруживал меня и пятился назад от удивления, притворяясь, что держит в руках нечто очень маленькое, и мы оба хохотали.

Иногда он рисовал нас на песке — ужасающе длинного и ужасающе маленькую, а однажды, когда поднялся ветер, дал мне свою куртку. Но большей частью он выстукивал породу и начисто забывал обо мне. Но меня это не обижало. Я всегда следовала за ним, а по утрам караулила у сарая лоцмана, пока Иеремия проснется.

У нас с ним была одна игра. Я оставляла какой-нибудь подарок у него на крыльце и пряталась. А когда он выходил и обнаруживал подарок, он бывал так счастлив. Он удивлялся, и скреб голову, и всплескивал руками, а потом начинал меня искать. Искал он довольно глупо, но это входило в правила игры. Чтобы отыскать меня и обнаружить, как я ужасно мала, требовалось много времени. А я делалась все меньше и меньше, чтобы порадовать его.

Много дней мы выстукивали гору вместе. Но потом стало ветрено и пасмурно, и очень холодно, и тогда появилась она.

У нее был точно такой же геологический молоток, как у Иеремии, и она бродила вокруг, выстукивая породу точь-в-точь, как он. И она точно так же не знала ни шведского, ни финского языков. Она жила в каморке при баньке Каллебисина.

Мне было известно, что Иеремии хотелось выстукивать породу в одиночестве. Он не хотел брать ее с собой, но она только и делала, что приходила и приходила туда, где был он.

Если ищешь камни, лучше быть предоставленным самому себе. Она могла бы искать камни одна, но она этого не делала. Она всегда выныривала с какой-то другой стороны и, встретив Иеремию, притворялась удивленной. Но ее притворная игра была вовсе не веселой, и ничего общего с нами не имела.

Я шла следом за Иеремией с его маленьким ящичком для образцов в руках и ждала, пока он выстукивал породу. Я наблюдала за тем, чтобы лодка была как следует пришвартована. Но, естественно, пока она торчала рядом, мы не могли играть в нашу игру, будто я такая маленькая…

Вначале она улыбалась мне, но на самом деле только скалила зубы. Я смотрела на нее, пока она не отводила глаз и не продолжала выстукивать породу. Я шла за ними следом и ждала, и всякий раз, стоило ей обернуться, она видела меня, а я смотрела ей в лицо.

Мы мерзли, потому что ветер дул прямо в нашу сторону, а солнце никогда не светило. Я видела, что она мерзла и что она боялась моря. Но она все равно плыла вместе с ним в лодке, она никогда не давала ему плыть к островкам без нее.

Она сидела на корме, держась обеими руками за банку ^[22], и я видела по ее рукам, как она боялась. Она плотно стискивала камни, вытягивала шею и только судорожно глотала воздух. Она не смотрела на волны и все время не спускала глаз с Иеремии. А он изо всех сил греб зигзагами против ветра, и они плыли в лодке оба и казались все меньше и меньше.

Мне не разрешали больше плыть вместе с ними. Они притворялись, будто лодка слишком мала. Это была крепкая плоскодонная лодка, и я прекрасно могла бы сидеть на носу. Иеремия знал это. Но он боялся ее. Я ждала их до тех пор, пока они снова не появлялись на горизонте и не возвращались обратно к заливам. Я садилась с подветренной стороны за камнем и следила за ними, и когда они сходили на берег, я встречала их и пришвартовывала лодку.

Я знала, что ничего веселого больше не было и быть не могло, но в любом случае каждый день, до самого вечера, следовала за ними по пятам. Я не могла остановиться и брала с собой еду. Но мы не обменивались больше бутербродами. Мы ели каждый отдельно, и все сидели на равном расстоянии друг от друга. Ни один из нас не произносил ни слова.

Потом мы поднимались и шли дальше вдоль берега. Однажды она остановилась и стояла, не оборачиваясь, поджидая меня. Я тоже остановилась, так как спина ее приобрела угрожающие контуры. Быстро обернувшись, она мне что-то сказала. Впервые она что-то произнесла. Сначала я не поняла — что именно… Тогда она множество раз повторила свои слова, повторила очень громко — тонким голосом:

— Убирайся домой! Убирайся домой, убирайся домой! — говорила она. Кто-то научил ее этим словам, но звучали они чудно. Я посмотрела на свои ноги и подождала, пока она двинется дальше. Потом я снова пошла за ней.

Но однажды утром ее не оказалось. Тогда я положила свой подарок на крыльцо сарая лоцмана и спряталась. Я могла прятаться сколько угодно и ждать сколько угодно времени. Тут появился на крыльце Иеремия, нашел мой подарок и очень удивился. Он начал искать меня, а я была жутко маленькой, такой маленькой, что помещалась в его кармане.