Борец сумо, который никак не мог потолстеть

Он вырос в атеистическом окружении. Ему было десять или одиннадцать лет, когда родители сказали ему по поводу уроков катехизиса: «Тебе, право, стоит ознакомиться с этой историей». Он ознакомился. Священник, преподававший в коллеже, прививает ему вкус к философскому диалогу. Подростком Шмитт начинает читать Ницше, Сартра и Фрейда, позднее — Декарта, Кьеркегора и Лейбница и в особенности Блеза Паскаля; его атеистическое мировоззрение превращается в агностицизм. Мало-помалу для него становится очевидным, что рационалистические учения не дают ответов на волнующие его вопросы. Борясь с ощущением опустошенности, он открывает для себя пласты, лежащие вне рационального. Философ, ставший драматургом, писателем, атакует мифы — системообразующие модули европейского сознания. Он обращается к легендам о Фаусте, Пигмалионе, Одиссее, Дон Жуане, Гамлете. Обращается к достаточно мифологизированным историческим фигурам: это Дидро, Фрейд, Моцарт, личность и музыка которого становятся для него животворным источником.

Он называет себя христианином, так как считает Евангелие важнейшим нравственным и духовным источником. Его личный духовный опыт связан именно с Богом, это ключ ко всем шифрам Вселенной. «В моей жизни, — признается Э.-Э. Шмитт, — была ночь, когда я заблудился на нагорье Хоггар в Сахаре, эту ночь я провел под звездами. И именно тогда на меня снизошла милость веры. Бог в пустыне… Вернувшись во Францию, я начал читать знаковые тексты самых разных религий мира, в том числе очень экзотических. И через несколько лет чтения в конце концов обратился к четырем книгам Евангелия. Это была вторая мистическая ночь в моей жизни, потому что я прочитал все четыре книги разом. Я был абсолютно поражен этой историей — любви и жертвы во имя любви. И с этого момента я стал просто одержим личностью Христа. Спустя несколько лет эта увлеченность превратила меня в христианина. Я не присоединился ни к одной христианской конфессии — ни к католической, ни к протестантской, ни к православной. Я общаюсь с христианами разных направлений. Я чувствую себя христианином в целом, много читаю Евангелие и размышляю о нем. Но я не участвую в религиозных ритуалах, потому что пока не ощущаю в этом необходимости».

Для Шмитта-писателя идеальным рассказчиком и зрителем, наделенным высшими полномочиями, является, вероятно, Бог. Иисус, Магомет, Будда — «Бог, с которым можно вступить в диалог, отстаивать свое мнение, Бог, который знает, что его творение не лишено недостатков…». Порой Бог прорывает заграждение сюжета, превращаясь из высшей апелляционной инстанции в действующее, причем активно действующее лицо. Так, в пьесе «Посетитель» он влезает через окно в кабинет Зигмунда Фрейда, и ученый завязывает с Незнакомцем страстный спор, обвиняя Бога в бездействии; тому приходится оправдываться. В романе «Евангелие от Пилата» Иешуа прежде всего человек — страдающий, сомневающийся, не уверенный в своем мессианском предназначении. Очевидно, что писателя интересует не столько всемогущество Бога, сколько его беспомощность в столкновении со злом.

Темы религии, сходства и различия разных мировых религиозных учений находятся в центре внимания писателя. На протяжении двенадцати лет одна за другой появляются повести, которые объединяет тема постижения различных религий: ислама и его ветви суфизма («Мсье Ибрагим и цветы Корана»), христианства («Оскар и Розовая Дама»), католицизма и иудаизма («Дети Ноя»), буддизма («Миларепа»), дзен-буддизма («Борец сумо, который не мог потолстеть»), В итоге складывается цикл текстов, получивших название Цикл Незримого, где сюжетообразующим мотивом становится инициация как духовное открытие, помогающее выжить.

Важнейшие духовные вопросы о жизни и смерти, существовании зла, свободе, терпимости ЭЭШ задает мировым религиям от имени ребенка или подростка. Принципиально важно, почему он избирает таких персонажей, как Симон, Оскар, Момо, Жозеф и Джун, мальчишек, едва вышедших из возраста кори и ветрянки. Все они оказались меж двух миров, на пограничной полосе: возврат в детство невозможен, мир взрослых отталкивает их. Шмитт признает, что много раз перекладывал свои жизненные воспоминания, жизненные ситуации взрослого человека на плечи ребенка, который становился ключевым персонажем: «Если бы этот перенос был невозможен, то, думаю, я не смог бы ничего написать». Поворотным моментом каждой из повестей цикла становится осознание, что жизнь устроена неправильно, мир несправедлив, а родители не всемогущи. Отсюда щемящее ощущение одиночества. Ребенок или подросток, как правило, попадает в кризисную ситуацию, хоть и не всегда сознает это. Так, в «Детях Ноя» разлученный с родителями семилетний Жозеф (Иосиф), которого под чужим именем укрывают в монастырской школе, не понимает, что на их семью обрушилась мощь нацистского режима и мир, пахнущий ванильными булочками и сладкими духами мамы, навсегда разрушен: «Нить оборвалась так, что я этого даже не заметил: на следующий день, после обеда, родители куда-то ушли и больше не вернулись». Пятнадцатилетний Джун из повести «Борец сумо» после самоубийства отца решает, что мать вовсе его не любит, и сбегает из дому. Одиннадцатилетний Моисей по прозвищу Момо понятия не имеет, что такое домашний очаг и родительская любовь, мать оставила его совсем маленьким, а отец покончил жизнь самоубийством. Десятилетний Оскар, оказавшись в больнице, внезапно узнает, что его болезнь неизлечима, ни врачи, ни родители ничем не могут помочь ему и все они врут.

«Я сам во время серьезной болезни понял, как беззащитен человек в те минуты, когда он теряет силы, когда приближается смерть… — признается Шмитт. — Мне захотелось написать книгу, посвященную болезни, которая говорила бы о том, как надо болеть и как следует относиться к смерти. Я подумал, что ребенок, вероятно, будет самым характерным и всеобъемлющим персонажем. Я заметил, что дети гораздо более открыты, они реже скрывают от себя правду, чем взрослые, им важно говорить абсолютно откровенно о своей болезни и о смерти. И я написал „Оскара и Розовую Даму“, стараясь защититься от тяжести вопроса юмором, фантазией, выдумав легенду про двенадцать дней, за которые можно прожить жизнь».

Каждая история Цикла Незримого — это инициация, герой сталкивается с иной, непривычной моделью миропонимания и поведения.

Начало положила небольшая повесть «Миларепа». Рассказчику, юному Симону, каждую ночь снится один и тот же сон: загадочная женщина протягивает ему ключ. Она утверждает, что он является реинкарнацией своего предка, жившего в XI веке тибетского отшельника, достигшего просветления. Чтобы завершить цикл воплощений, Симону предстоит пережить историю Миларепы, восходя к спокойствию и просветлению.

Поначалу Шмитт вовсе не помышлял о продолжении. Но, когда после постановки монопьесы «Миларепа», а затем опубликования одноименной повести заговорили, что писатель является адептом тибетского буддизма, он решил «развеять подозрения в сектантстве». «Мне пришлось уточнить собственную мысль и, играя с читателем по-честному, исследовать иные духовные пути», — писал он.

Дети наивны и порой бесцеремонны, зато они способны задать неудобные вопросы без обиняков. Мальчишки, отнюдь не страдающие политкорректностью, открыто говорят о своем неверии.

Десятилетний Оскар, когда ему предлагают написать Богу, восклицает:

— Хватит, я уже слышал байку про Деда Мороза…

— Но Оскар, между Богом и Дедом Морозом нет ничего общего.

— Нет, есть! «Акционерное общество по запудриванию мозгов и компания»!

Одиннадцатилетний Момо всерьез подозревает, что суфизм, о котором упомянул пожилой торговец Ибрагим, владелец лавки на углу Голубой улицы, — это какая-то болезнь. Потом, вычитав в словаре, что это не заболевание, а ветвь ислама, он вздыхает с облегчением, резонно заметив, что «есть такие образы мыслей, что сродни болезни». Оставшийся без отца подросток, размышляя о сходстве и различии религий, начинает понимать, что «евреи, мусульмане и даже христиане имели кучу великих предков еще до того, как принялись бить друг друга по морде». Критики справедливо подметили, что ряд тем и сюжетных поворотов повести Шмитта напоминают «Жизнь впереди» Ромена Гари: герой Гари — мальчик-мусульманин, которого так же, как и у Шмитта, зовут Момо, о нем заботится пожилая еврейка Мадам Роза. Старик-мусульманин мсье Хамиль наставляет Момо по вопросам веры и относится к нему как к внуку.