В вокзальной суете

Едва приехавшие следователи тут же уезжали. Шелленберг медуновской рейхсканцелярии, омерзительный тип С — ко, ходатаям по моему делу недвусмысленно поведал, что его очень заботит моя активность, хотя это можно понять и в моем положении

вполне можно рехнуться, что, вероятно, и произошло. Иными словами, меня предупреждали, что правосудия я не добьюсь, а в психушку меня упрячут. О лечебной и преподавательской работе после можно было и не говорить.

Тогда я с помощью друзей прибегла к частному расследованию. Убийцы, уверенные в своей абсолютной безнаказанности, вели себя нагло. Они осквернили могилу дочери. Их личности были установлены моими дознавателями. В то же время мерзко было видеть заячьи петли проституток Фемиды. Самого главного лиходея из их числа кара настигла вскоре. Мой односельчанин, поднявшийся тогда в верха, просил его лично взять под свой контроль ход расследования. Потом я узнала, что успехи в дознании низших чинов им, только им пресекались под корень.

Он был безумно труслив, этот мерзавец с крупными звездами прокурора. Его служебная машина, где он сидел рядом с шофером, неслась навстречу аварии, и это было очевидно. Аварии не произошло, если не считать таковой потертое крыло. Машины разминулись. А этот, походя вершивший приговоры над жизнью других, умер от страха. У него не было повреждений, сердце труса остановилось в диастоле. Я это видела своими глазами и вполне разделяю французскую мудрость, что труп врага не воняет, а пахнет.

Зло, однако, неистребимо. Шестерка, которым в те годы повелевал этот монстр и который непосредственно давал команды о прекращении расследования, о квалификации факта как несчастный случай, а затем как самоубийство, ныне сидит в кресле своего бывшего хозяина. Куда же ты смотришь, Господи?!

Да что там эти доморощенные тараканы, мимикрирующие под любой режим! В те самые дни, когда происходили события, описываемые в следующей главе, из осажденного Белого дома выскочил его «принципиальный» защитник С — ко, в недавнем прошлом Шелленберг медуновского двора, что грозил мне психушкой, выскочил для того, чтобы в какой‑то там кормушке урвать вспомоществование разогнанным парламентариям. Хороший куш, если верить «Аргументам и фактам». А я верю, знаете ли. Кошка чуяла, чье мясо съела, потому и побежала урвать еще. Позже был указ, лишавший этой льготы особо оголтелых, куда он, конечно, попадал. Да поздно, этот успел.

Но я забежала далеко вперед. Тогда же, когда я билась

подранком в надежде хоть на возмездие, люди, пережившие подобное, говорили мне, что страшным запоздалым ударом по свежей ране будут обращения к погибшей в письмах ничего не ведающих друзей. Поэтому я известила всех, кого вспомнила. Вполне сознательно я не написала только приятельнице, которая вот уже третий год дорабатывала где‑то во Франции под Парижем. Ее Марина, ровесница моей, оставалась дома под присмотром бабушки и моим. Мы не писали матери даже тогда, когда девочка серьезно болела и лежала у нас в клинике.

Анатолию я написала в числе других. Он мне ответил, где писал, по его мнению, в порядке утешения, что скоро и ему придется платить по счетам. Старший, оставленный им сын, ровесник Маньки, уже имеет осложненный путь. Хоть бы не пришлось платить такую цену! Меня- покоробило такое сравнение: чем же похожи ситуации?! Он оставил детей, бросил сыновей нй беспутную мать. Я же отдавала своей все, не расставалась с ней никогда. Все‑то все, но только то, что оставалось от хирургии… А заговорил он о своих детях неспроста. Видно, больная тема. На том и успокоилась в тот раз.

И вот уже спустя несколько лет, в письме от 23.08.78. г. между делом, как бы походя, он позволяет себе менторствовать, поучать меня без всяких провокаций с моей стороны, сообщать мне свое драгоценное мнение об этой трагедии. «…До сих пор придерживаюсь мнения, что в этой грустной истории ты не смогла проявить своих лучших качеств и возможностей. Прости мне этот суровый выговор.»

Не простила. Никогда не прощу. Ему — тем более. И не только за его грех перед своими собственными детьми, а за то, что сказал это человек, так хорошо знавший меня. Значит, это не просто ошибка, оговорка. Это удар по больному месту. Даже Бог не прощает такого, а карает. А я совсем даже не всепрощающий, а земная, истерзанная душа.

Если я чего и боялась в то время, то где — То вторым, третьим планом сознания я боялась ожесточиться. Если этого не произошло, то в том повинны теперь мои единственные дети, которых я лечила. Когда мне становилось невмоготу, я заходила в палату новорожденных, брала на руки этот тепленький сверточек, и где- то внутри отпускало, появлялись спасительные слезы. Теперь я знала, сердце на клочки не разорвется…

ГЛАВА V

В основе этого стихотворения, а потом и романса лежит подлинный факт. В весьма зрелом возрасте я решила предпринять одну очень опасную авантюру. Намерения были благими. Я надеялась, что серия операций на костях позволит мне вновь обрести ноги, а вместе с ними еще несколько лет хирургии. Как опытный врач, я понимала, что риск велик и он прежде всего анестезиологический. Инфаркт, тяжелая гипертония — это еще не все мои приобретения быстротекущей жизни. Однако мой собственный решительный настрой пересилил уговоры коллег, близких. На всякий случай привела в порядок могилы близких. У Марины и мамы по плите серо — зеленого уральского гранита. У отца, бабушки в Павловской — глыба розового карельского. Имущественных дел, за отсутствием такового, не предвиделось, наследников — тоже. В таком тревожно — упрямом состоянии духа подъезжала я к Питеру, где предполагалась эта серия операций. И вот в вокзальной суете мне привидилась моя мечта в виде прошедшего мимо вагона молодого человека. Рванулась я за ним, да вовремя остановилась. Не мог быть Анатолий таким молодым, он ведь даже старше меня. То юность моя промелькнула мимо вагонного окна. Позже, по приезде домой, написала я романс на эти стихи. Вначале в низком регистре, простужена была сильно. Потом все выше и выше. Концертмейстер предложила менять тональность по мере того, как нарастает напряжение в ходе

исполнения. Получилось. И вот, когда я на пределе своих вокальных возможностей почти кричу: «Но я стою, стою не в силах оторваться», потом внезапно, как бы обессилев, замолкаю, на уши давит гробовая тишина в зале. Мне сказала одна девушка, что последующим моим словам «и вовсе не хочу я прошлое вернуть» она не верит. Может быть, так оно и есть. Каждый верит в то, к чему он стремится, и видит то, что хочет увидеть.

Вестей от Анатолия я не имела с 1978 года. Знала, что он служил в Германии, а потом — вроде бы в Москве. Человек он широких интересов, но о роде его деятельности теперь я не подозревала. Объявился он по телефону в апреле 93–го. Наша кафедра принимала тогда гостей из многих бывших республик. У нас в городе собрался тогда большой студенческий форум по детской хирургии. Специальность эта сравнительно молодая и малочисленная по числу занятых в ней людей. Все заведующие кафедрами страны знают друг друга в лицо, по имени и дорожат такими ежегодными встречами. Это действительно роскошь — такое человеческое общение. Вот они и съехались почти отовсюду, невзирая на границы.