Холодные ключи (Новичок) (ЛП)

— Потом привыкнешь, — заявил Артём. Блейель сдержал ответ, что это «потом», должно быть, займёт не одну неделю.

— Может быть, тебя утешит живое пиво?

— Как это — живое?

— Ну, так мы, остряки, называем разливное пиво, из бочки. Правда, красиво? Вон там, видишь, надпись — «живое пиво». — Он указал на табличку над палаткой, где вилась длинная очередь. — Пиво вообще внесло огромный вклад в поэтизацию русского языка. Например, бутылка с отбитым дном, которой молодые люди традиционно режут друг друга по субботним вечерам, называется «розочка».

От мысли о пиве у Блейеля снова заныла голова. Но он не захотел показаться невежливым.

— Вообще–то я бы лучше попробовал квасу.

— Ого.

Артём, казалось, удивился. Блейель пояснил, что и сам не знает, как до такого додумался, но вроде бы о квасе довольно часто упоминалось у Гоголя.

— Только посмотрите. До сегодняшнего дня наши бессмертные классики бередят умы, в том числе и умы иностранцев.

Пока они осторожно несли пластиковые стаканы из сутолоки у палатки с напитками, начался концерт. Сцена была простейшей, сколоченной из досок, с жёлто–зелёным тентом вместо крыши. Три девушки танцевали — средняя взмахивала пёстрыми платками, а две других колотили в большие, тёмного цвета бубны. Всё–таки я в Азии, подумал Блейель, посмотрев на их лица и чёрные косы. Правой рукой он механически отмахивался от мошки, в левой держал стакан. Напиток разочаровал — как солодовое пиво, не в его вкусе. Он начал разглядывать публику, скучившуюся на заасфальтированной площадке перед сценой и под ближними деревьями. Скоро он заметил Соню. Она возвышалась над толпой и фотографировала, должно быть, забралась на камень или на перила.

— Твоя сестра!

Артём кивнул, и Блейель почувствовал групповой импульс, — думаешь, Люба с Натальей тоже здесь?

Переводчик помотал головой. — Они же в лавке.

— В бюро?

— Ну да.

Как глупо. Вообразил, что выходные теперь у всех, как и у него. Конечно, по субботам магазины тоже работают. Он постеснялся выкинуть стаканчик с квасом в урну, через силу глотнул ещё. Три девушки на сцене окончили танец, принесли стул с высокой спинкой из берёзовых веток, украсили его цветными платками и большой коричневой шкурой. Барабанщицы заколотили быстрый ритм. На сцену поднялась четвёртая девушка, постарше, и, выпрямившись, села на стул. Длинное серебристое платье, волосы спрятаны под тёмным убором. На коленях она держала струнный инструмент, вроде лютни, с небольшим овальным корпусом и тонким грифом. Она тронула струны, и бубны замолчали, девушки расселись позади. Такт эхом повторял ритм бубнов. Как размеренная, тихая капель. Блейель подумал, что такая музыка не перекроет гвалт публики, и попытался разглядеть лицо женщины. Но она наклонила голову, и он видел только высокий колпак. Как будто издалека, раздался протяжный вой, наверное, от трёх девушек. Когда вой утих, женщина запела.

Блейель испугался.

Её голос — низкий, сдавленный, хриплый, ненастоящий — как будто его для дикого, чудовищного эффекта пропустили через синтезатор. Может быть, ей дали сломанный микрофон? Но остальные зрители вели себя нормально, значит, так всё и задумано. Блейель не сказал бы, что ему нравится это пение. Но содрогался он вовсе не из–за отвращения.

— Артём, извини, пожалуйста, а как она это делает?

Невольно он понизил голос до шёпота. Но Артём его понял.

— Горловое пение. В наших краях не редкость. Только я не знал, что и женщины тоже так поют. Но я уже говорил, к своему стыду, я совершенно не разбираюсь в наших народностях.

— К этому надо привыкнуть.

— Что?

— Я сказал, к этому надо привыкнуть.

— А-а. Ну, может, ещё и привыкнешь.

Слова Артёма, дружелюбные, как обычно, застигли Блейеля в странный момент: Невнятное содрогание перешло в мурашки. В жутком сдавленном пении он услышал нечто, что глубоко его тронуло. В мрачных звуках, которые постепенно проникали в душу, вместо угрозы он расслышал тоску. Он вспомнил Сонину песню по пути в Подъяково, обернулся, но Соню не увидел — и снова повернулся к сцене, чтобы ничего не пропустить. Теперь он видел лицо певицы, насколько это было возможно с десяти метров. Глаза её были закрыты, волосы скрывал убор. На фарфоровую куколку совсем не похожа, это точно, крепкая азиатская красавица, с полными губами и широким лбом. Несколько тактов звучала только её лютня. Потом она запела снова, не горлом, а обычным, грудным голосом. Та же мелодия, но выше, жалобней. В конце песни она снова вернулась к потустороннему рыку. К последним тактам примешался тот же вой, что и в начале. Блейель заметил, что дрожит всем телом.

Он не считал себя знатоком музыки, вовсе нет, но и не совсем уж безграмотным. В юности он кое–как играл на фортепиано, а в те два года, когда он особенно страдал от одиночества, пристрастился к тяжёлому металлу. Если он теперь слушал радио, то обычную поп–музыку, а когда сам включал что–нибудь, предпочитал барокко. Последний его осознанный контакт с этническими звуками был диск «The Rhythm of The Saints» Пола Саймона.

Со стаканом в руке аплодировать было неудобно, поэтому он поставил его на землю. Что это со мной происходит, подумал он. Именно здесь и сейчас, такое, такое… явление. Как же так? Случалось, у него бегали мурашки от музыки. Но ведь не от такой же.

Он подумал, потрясло ли это кого–нибудь так же, как его. Может быть, это творилось только с ним. Может быть, остальные и не почувствовали колдовства, которым повеяло на него от песни этой женщины.

— Артём!

— Да, Матвей Карлович?

— Ты знаешь, как её зовут?

— Да, погоди. Кажется, я запомнил. — Он театрально почесал бородку. — Ак Торгу. Только не спрашивай, что это значит, это по–шорски.

— А поёт она?

— Тоже по–шорски.

— Будь добр, повтори её имя.

— Ак Торгу. Два слова, хоть звучит и как одно. Ак, Торгу. Ударение на «у».

К этому надо привыкнуть, подумал Блейель и обрадовался, что улыбается от удивления.

— Странно. Мне… я только теперь в первый раз почувствовал, как же я всё–таки далеко. В совершенно другом мире. Знаешь, мне кажется, я только теперь приехал по–настоящему.

— Вот как? И на что больше похоже, на результат или на начало?

— Не знаю. — Блейель не любил фраз, похожих на путеводитель по жизни. К этой неприязни его приучила критичная Илька. Он нагнулся за стаканом (Артём понял и отвернулся), и повторял про себя имя певицы, пока не кончился проигрыш к следующей песне.

Теперь она стояла на сцене. Платье колыхалось у её щиколоток, но руки были открыты, и в правой она держала небольшую чёрную плеть, словно свитую из волос трёх танцовщиц. Но сами танцовщицы снова подскочили, закрутили косами и сопровождали песню Ак Торгу ударами в бубен и потусторонними звуками.

Она переходила от одного голоса к другому, но не всегда в одной песне; несколько она спела высоким, сильным грудным голосом. Тогда Блейелю слушалось легко. Но и рокочущее горловое пение уже его не смущало. Наоборот. Он слушал и чувствовал себя хорошо и свободно. Образ, и тёмный, и светящийся, чарующий, казалось, приоткрыл перед ним врата в другой мир, о котором он до сего дня и не подозревал, необычайно притягательный мир. И он искренне восхищался, хотя и не понимал ничего. Не то чтобы совсем ничего, кое о чём можно было догадаться. Между песнями она говорила по–русски, и он улавливал слова «Шория» и «шорский». Наверняка эти песни рассказывали о шорском народе, его обычаях, духах. А ещё — о стародавней мудрости и печали.

Иногда танцовщицы двигались так, что было ясно — они изображают животных, крадущихся, прыгающих лесных зверей, которых Ак Торгу, казалось, своим пением и замедленными движениями волосяной плётки заколдовывает, подчиняет, наделяет душой. Солнце клонилось ниже, тени от сосновых веток лежали беспокойной вуалью на сцене. О мошке Блейель и думать забыл. Только когда он, забывшись, проглотил остаток кваса, ощущение, что он полощет горло заплесневевшим серым хлебом, вернуло его к действительности.