Дамаск

Рэйчел щиплет и пинает его, тычками загоняет в ванную. За завтраком она выигрывает соревнование «Кто запихнет больше печенья в рот». Она первая прыгает в машину, на ней спортивный костюм, весь увешанный значками, намекающими, что она станет международной олимпийской чемпионкой Европы и мира, и о ней каждый день будут писать газеты. Завтра о ней, действительно, напишут газеты, и Спенсер начинает двигать челюстью, как папа, чтобы не плакать, как мама. Он прячет лицо в ладонях и еще напряженнее пытается вспомнить, как Рэйчел восстанавливала дыхание после пробежки: руки в колени, колени сведены, озорной взгляд из-под бровей и широкая улыбка.

Все будет хорошо.

1/11/93 понедельник 09:12

Генри Мицуи завтракал в разных уголках страны в сотне гостиниц не хуже и не лучше этой. В столовой круглые столики, а сюжеты картин на стенах невыразительны и скучны, как и эта гравюра застывшего Парка Баттерси на стене за спиной отца. Больше в столовой никого нет, кроме безмолвных менеджеров, ожидающих утреннего заседания с вручением награды Института торговли и маркетингового менеджмента лучшему торговому представителю 1993 года. Это указано на их нагрудных значках, рядом с именем.

Отец принес себе из буфета чашу со сливами и стакан молока. Завтрак Генри состоял из чайника с чаем и свежего номера «Таймс», который он сложил пополам и держал над своей пустой тарелкой.

– Я надеялся, что мы сможем поговорить, – сказал отец.

– Я всегдачитаю «Таймс» за завтраком.

Отец поджал губы и принялся гонять по тарелке сливу, а Генри подыскивал настоящую английскую идиому из своей коллекции, дабы подчеркнуть, насколько велико расстояние между ними.

– Она позволяет мне гнать на всех парах, – сказал он.

Затем он вернулся к своей газете и непростой задаче, состоявшей в том, чтобы перевернуть страницу. Для этого он развернул и снова сложил газету пополам. На сегодня новостей немного. В Северной Ирландии опять погибли люди. Вступил в силу Маастрихский договор. Найджел Манселл [9]разбил свой «болид», а орнитологи обнаружили где-то редкий вид птиц. Особенно не повезло знаменитостям: одновременно умерли Ривер Феникс и Федерико Феллини. В остальном этот номер «Таймс» ничем не отличался от прочих, где можно прочесть о том, как люди меняют работу, выигрывают и проигрывают в азартные игры, читают и любят или не любят книги, надеются посмотреть новый хороший фильм в кинотеатре, утверждают что театр сейчас уже не тот, что был раньше, или все тот же. И с тем же любопытством все читают о рождениях, женитьбах и смертях незнакомых людей. Генри полюбил проводить утренние часы за чтением «Таймс», но сегодня ему было нелегко сосредоточиться на газете, даже на заголовках. Ему казалось, что происходящее в мире меркнет перед его собственными проблемами. Исключение он делал лишь для Феллини и Ривера Феникса.

Он заглянул на страничку, посвященную скачкам, и с облегчением узнал, что личный фаворит газеты не смог обставить Мистера Путаника в Ньюкасле. Потом он отложил газету в сторону и поинтересовался у отца, о чем тот задумался.

– Я беспокоюсь о твоем самочувствии.

– Почему?

– Я твой отец.

– Я нормально себя чувствую.

– И только?

– Мне редко хочется кого-нибудь убить, если ты желаешь услышать это.

– Я не это имел в виду.

– Мне нечасто хочется мучить и пытать людей до тех пор, пока они не завизжат. Шутка. Это шутка, папа.

– Это не слишком смешно.

– Может быть.

До отъезда из Японии Генри и правда иногда бывал не в себе. Но он до сих пор поражался тому, как это вдруг отец и доктор Осава одновременно, независимо друг от друга, решили, что лишь задавая ему кучу личных вопросов и сочувственно улыбаясь его ответам, смогут избавить его от незавидной доли серийного убийцы. Очевидно, их испортили криминальные романы и полицейские боевики. Или они слишком серьезно относятся к тому, что пишут в газетах.

– Я изменился, – сказал Генри, – с тех самых пор, как приехал сюда. Я последовал совету доктора Осавы и все время твержу себе, что у каждого человека своя жизнь.

– И что, помогает?

– Пока еще не свернул никому шею, если ты это имеешь в виду.

– Не так важно, что с тобой происходит сегодня, Генри, у тебя же вся жизнь впереди.

– Ты сказал, что уже забронировал билет. Очевидно, сегодня мой последний день здесь.

Мистер Мицуи раздраженно попросил Генри говорить по-японски, но Генри ответил, что предпочитает говорить на языке своей матери. Он покрутил в руках телефон и наконец спросил, как она. Отец ответил по-японски, что она чувствует себя нормально, хотя выздоровление затянулось. Иногда мучают кошмары.

– Она хочет меня видеть?

Отец ответил, что не знает, и Генри неожиданно пожалел его. Он старается всегда вести себя правильно, а значит, он обычно несчастен. Когда больше двух лет назад доктор Осава предложил Генри выгодно с пользой провести время, поучиться за границей, отец немедленно принялся хлопотать о месте в Тринити-Колледже в Оксфорде, или Сиднее-Сассексе в Кембридже, или в другом месте с таким же достойным названием. Но Генри дошел до крайней стадии депрессии, и отец отступил, позволив ему заниматься на курсах дистанционного обучения. Это означало, что он стал совершенно свободен и мог разъезжать по стране со своим сотовым телефоном, изредка сдавая рефераты под названиями: «Культурное и общественное устройство Великобритании», «Английский детективный роман», «Птицы и деревья Великобритании, Введение», «Английские короли и королевы». Почти два года он звонил мисс Бернс, по крайней мере, дважды в неделю, пока она не стала точкой отсчета в его кочевой жизни. Она спокойно отвечала на все его вопросы, иногда хвалила его письменные работы и постепенно убедила в том, что не существует ничего, чего бы она не знала.

– Ты понимаешь, что тебе нельзя здесь оставаться? – спросил отец. Он повторил вопрос еще раз спокойным тоном, чтобы убедиться, что Генри его услышал. – Ты же все понимаешь, разве не так?

– Моя мама англичанка.

– Она австралийка.

– Она мне говорила, что на четверть ирландка на четверть англичанка, на четверть валлийка, и на четверть шотландка.

– И все-таки у нее австралийский паспорт. Послушай меня, Генри. Ты мог оставаться здесь на время учебы, теперь же у тебя есть диплом, ты больше не студент, и тебе нельзя больше тут находиться. Ты понимаешь это?

Генри винил во всем Европу. Если бы Британия не подписывала никаких соглашений, ему разрешили бы остаться, потому что его мать была практически англичанкой. Он прекрасно владел языком. Он даже пообещал работать как вол, только бы ему разрешили остаться.

– Генри, я твой отец. Я желаю тебе только добра. Я специально приехал сюда из Токио. Я консультант по дизайну в огромной корпорации, и опытный человек. Вижу, ты напряжен, как и раньше. Но ты же не хочешь никому причинить вреда, ведь так?

– Хочешь сказать, ты боишься, что я буду доставлять тебе неприятности.

– Я хочу, чтобы ты был счастлив, Генри. Мы ведь можем провести день на выставке Гетти, да?

Генри сжал пальцами пакетик с белым порошком, который он переложил в карман брюк. Он был размером с чайный пакетик, и ему нравилось всегда иметь его при себе – это придавало ему уверенности. Он наделял его ощущением власти. Он являлся неким ключом к внезапным переменам, а потому – к настоящей жизни.

– Выставка проходит в Королевской академии, – добавил отец, – не слишком далеко отсюда.

– Я влюблен.

Мистер Мицуи старался не встречаться с сыном глазам, как всегда пытаясь избежать мыслей о том, насколько сильно Генри похож на мать. Интересно, был ли он когда-нибудь другим?

– Мы собираемся обручиться.

– Поздравляю, Генри. Мы улетаем сегодня вечером.

– Тогда я попрошу ее обручиться со мной сегодня, хорошо? Я позвоню ей прямо сейчас.

Генри взял телефон и набрал номер. Никто не отвечал, и Генри задумчиво кивнул, к радости отца, как вдруг на другом конце трубки раздался женский голос: