Дело святое

«Да неужели он!?» — опахнуло ее радостью.

Не веря тому, что сейчас сбудется счастливая надежда, она поднялась на крыльцо, споткнулась о порог, чуть не выронила теленка, прошла сенями, едва нащупала дужку двери — теленок слабо мыкнул у нее на руках — открыла — Флавий Михайлович сидел возле печки — «Любимый мой!» — что-то там мастерил.

— А вот и хозяйка, — сказал он так, словно и не уезжал никуда. — Э-э, да ты не одна, уже с ребеночком. Ничего себе, как быстро-то!

Пошутил, и тотчас подхватил ее живую ношу, опустил на пол — теленок неуверенно встал на ноги. Они смотрели на него оба и друг на друга, от волнения даже не поздоровались.

— Брюнет, — сказал Флавий Михайлович. — Ой, да он кудрявенький!.. Телочка или бычок?

— Бычок, — сказала Ольга, улыбаясь. — Ты давно приехал?

— Давно. Я уж наработался.

Ей хотелось обнять его и не могла. Говорила какие-то глупости. А впрочем он не очень-то и вникал в ее слова.

17

Нового жителя поселили под голбец, где Соломатин сделал ему выгородку. Теленочек совершенно умилил Флавия Михайловича да и Ольгу тоже: и моргал глупо, и ногами переступал смешно, а всего глупее и смешнее взмыкивал иногда.

— У нас уже был точно такой же три года назад, — озадаченно сказала Ольга. — Ну да, вот же белое пятно под глазом.

Но еще больше озадачился Флавий Михайлович:

— И у нас был точно такой.

— Где?

— В нашем имении, помню, паслось стадо телят, и один из них, тютелька в тютельку похож. Эй, а не ты ли это, приятель?

Признаться, Ольгу смущало, что новорожденную скотинку придется поселить в избе, но Флавий Михайлович отнюдь тому не удивился, и очень серьезно разговаривал с теленком.

— Послушай, а это не ты ли сжевал край моей льняной туники, пока я купался в Тибре, помнишь? Ольге он сообщил деловито:

— Мы владели большим поместьем к северу от Рима, между Фламиниевой дорогой и Тибром. Я ходил в льняной тунике, мне ее выткала рабыня, купленная в Пирее у торговых людей из Кафы, — это на Понте Евксинском. А этот коровий сын сжевал чуть не наполовину, пока я купался, бросив тунику на берегу.

Теленок виновато моргал глазами, словно и в самом деле две тысячи лет тому назад совершил такое преступление. Что касается Ольги, то ей эти названия — Понт Евксинский, Фламиниева дорога, Пирей — ласкали слух. Ее не заботила правдивость его слов, она не настолько глупа, чтоб принимать это всерьез, главное — как увлекательно все, что он говорит!

— Вот ты совершенно напрасно не веришь, — сказал Соломатин улыбающейся Ольге. — Все возвращается на круги своя, уверяю тебя. Может быть, и ты жила там две тысячи лет назад, но не хочешь вспоминать, ленишься.

— Нет, — сказала она убежденно, — если я и жила две тысячи лет назад, то здесь, а не там.

— Как знать, как знать.

— Я даже у вас в Петербурге не могла появиться на свет.

— Вот как, — тут он нахмурился. — Я в этом слышу намек.

— Ни на что я не намекаю. Просто я здесь родилась и не хотела бы больше нигде родиться. Вот и все.

— Вот в этой деревушке, занесенной снегом?

— Именно в этой.

— Душа моя! Да ты только представь: безоблачное небо на все лето, апельсиновые рощи, не кусты, не отдельные дерева, а целые рощи! И на них апельсинов тьма-тьмущая.

— Зачем мне апельсины, у нас картошка есть, — ответила Ольга, смеясь.

— Виноградники наши спускались к Тибру. Идешь по дорожке, а виноградные лозы переплетаются над тобой, смотришь вверх — листья и грозди винограда пронизаны солнечным светом.

Говоря это, он нарезал проворно и сноровисто привезенную им копченую колбасу, сыр, грудинку, тонкие ломтики словно сами собой отделялись от его ножа.

«Что за мужик!» — дивилась Ольга, глядя, как он ловко это делает. А Флавий Михайлович, оказывается, уже и супчик сварил. Когда он успел?

— А мебель там какая была, в твоем имении на берегу Тибра? — спрашивала она. — Из каррарского мрамора, о котором ты рассказывал в прошлый раз? Мраморные кресла, мраморные кровати, так?

— О, лукавая женщина! — возмущался он. — Она смеется надо мной!

И рассказывал ей об украшенных резьбой креслах, о столиках с инкрустациями, о шкафах из палисандрового дерева, с золотыми пластинами и тиснением, о кипарисовых сундуках, о ларцах из слоновой кости и статуэтках из камня, привезенных из библейской страны Офир. Потом о растении под названием мандрагора, особо чтимом в Риме да Афинах; у этой самой мандрагоры, оказывается, корень, как у дальневосточного женьшеня, — в виде человеческой фигурки. Из него делают волшебную настойку — утоляет боль телесную и душевную, исцеляет недуги и помогает в любви.

— Обойдемся, — сказала на это Ольга. — Что нам мандрагора — у нас лопух есть, а у него те же целебные свойства.

18

На другой день пала теплынь на землю. Да и пора было ей пасть: уже середина марта. Солнце с утра взошло и пригрело по-летнему — хоть раздевайся до рубашки. Куры отчаянно кудахтали и снесли в корзине с соломой над дровяной поленницей пару теплых яичек — Ольга, подоив корову, принесла те яички с ликованием.

Петух, уже прозванный Прометеем за свой огненный хвост, то и дело взлетал на потемневший сугроб и победно горланил; ему откликались двое соперников с другого конца деревни. Флавий Михайлович, выйдя на крыльцо, его урезонивал:

— Ты ведешь себя вызывающе и дерзко. Не провоцируй зиму, а то опять грянет мороз — гребень отвалится.

Прометей поглядывал на него пренебрежительно и высокомерно то одним глазом, то другим.

Едва только Ольга ушла на работу, Флавий Михайлович принялся за дело. У крыльца скопилась талая вода — ни выйти из дома, ни к дому подойти. День теплый, снег подвяливался на глазах, оседая. Флавий Михайлович взял заступ, стал копать канаву мимо двора, через огород, вниз к ручью — по глубокому снегу, под сугробом пробил туннель. Занятие это подогревало в нем детский азарт; когда вода от крыльца тронулась и, шурша снегом, побежала по его канаве да ринулась в туннель и вырвалась опять на волю, под уклон — он даже засмеялся, а петуху с пламенным опереньем сказал:

— Оцени мое могущество, Прометей! Все мне подвластно: и воды, и снеги.

Потом он наведался к ветлам на другой стороне улицы — там выступала из снега обгоревшая печина: Ольга сказала, что дом тут сгорел три года назад. Осмотрев пепелище, Флавий Михайлович остался доволен: можно добыть несколько десятков кирпичей, годных в дело, им задуманное. Еще один дом был разобран на дрова года два назад — тоже осталась печина — если произвести раскопки, и тут можно поживиться.

Ухая в снег, он спустился по огороду в низину. Тут бурлил ручей. Видимо, всю зиму он незримо тек подо льдом, но вот теперь взломал панцирь, и голос его обрел торжествующие ноты. Флавий Михайлович проследил его путь вверх и вниз по течению насколько хватало глаз и вспомнил сказанное вчера Ольгой: в ручей этот вот-вот пойдут нереститься щуки из большой реки; в прежние времена мужики деревенские били этих щук острогами, а теперь вот некому браконьерничать.

Но рыбное браконьерство не занимало Соломатина: тут, у ручья, был глинистый обрыв, про который опять-таки говорила Ольга; глина в нем, уже прогретая солнцем, для задуманного дела была ценнее, чем рыба.

Флавий Михайлович сходил за железной лопатой, выкопал нору в обрыве — в глубине глина была качеством лучше — ее-то и накопал, и наносил к дому старым дырявым ведерком.

Вот после всех этих хлопот он залез на крышу, сбросил снег и стал разбирать кирпичную трубу, спуская кирпичи вниз по скату крыши. Это была труба над нежилой половиной избы, ставшей на время баней и прачечной. Он решил разломать эту печь до основания и поставить на ее месте новую. Да и не кое-какую, а настоящую, как говорится, по последнему слову науки и техники: чертежи такой печи на нескольких листах он привез с собой — не поленился сам начертить их заранее.

Никогда не приходилось ему класть печи, и даже не видел, как это делается. Его и воодушевляла новизна предприятия, потому он взялся за работу решительно и со вдохновением.