Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки

Простерла Гюльбахар руки навстречу встающему дню. Радостно стало у нее на душе.

Чему быть, того не миновать, думает. Ахмед уйдет. Отныне она никогда больше его не увидит. В этот короткий промежуток времени вместилось все счастье ее жизни. Все, что ей остается, — это воспоминания об одной прекрасной ночи. Но ведь и это совсем не так уж мало.

— Спасибо тебе, солнце нарождающееся! Спасибо тебе, гора сверкающая! Спасибо тебе, творец! — громко восклицала она.

Солнце стояло уже на высоте минарета. К воротам крепости поодиночке, по двое потянулись курдские беи с длинными тяжелыми мечами. Не спеша обходили коня, внимательно осматривали и только потом степенно направлялись во дворец.

Мраморный зал оглашали гневные крики Махмуда-хана.

— Не мой конь! — вопил он. — Со всем достодолжным почтением к Шейху заявляю, однако, что конь не мой. Посему назначенная на субботу казнь не отменяется.

Попробовал было Мустафа-бей, из зиланцев, возразить: «Да нет же, конь твой», — паша так и взвился:

— Ты что, держишь сторону бунтовщиков? Говори прямо.

— Он хотел сказать другое, — поспешили вмешаться другие беи. — Ты его неверно понял.

— Неверно понял? Это я-то неверно понял?

Беи сразу на попятную:

— Извини, паша. Обмолвились мы. А ты все правильно понимаешь.

Замолчали беи. Ни слова больше. Радость как рукой сняло.

— Вот вам моя воля! — громко объявил Махмуд-хан. — В субботу утром воры, укравшие моего коня, будут обезглавлены перед всеми османскими подданными. Сегодня же глашатаи возвестят об этой моей воле на рынке.

Откланялись курдские беи, ушли. Возмущены были так, что едва сдерживались. Битый час толклись вокруг коня, снова его осматривали, а затем все в один голос заявили:

— Его конь. Валлахи-билляхи, его конь. И знак на чепраке — его.

— Почему паша так взъелся на этих троих? — молвил кто-то. — Только и думает, как бы им головы отрубить.

— Пусть попробует, — дружно сказали остальные. — Возмездие не будет ждать Судного дня.

— Не будет, не будет! — раздались крики.

В тот же день глашатаи объявили о предстоящей казни — кого казнят и за какое преступление.

Народ негодовал. И пуще всех — кузнец Хюсо. С молотом в руке подбежал он к крепостным воротам и ну кричать-обличать:

— Это произвол, паша! Неслыханный произвол! И ему будет положен конец! Конь твой, паша. Хоть и недостоин ты владеть им, но он твой. Это святая правда. Я сам привел его.

Отвязал он повод от железного кольца, отпустил коня. А сам все кричал-обличал:

— Недостоин ты быть его владельцем. Недостоин называться человеком. Недостоин!

Все дома, все лавки в Беязиде обежал конь. Остановился на главной площади, задрал морду, шумно втянул воздух и заржал. Застонали небо и земля, услышав это ржание. Гора содрогнулась. Взвился конь на дыбы — вот-вот взлетит — и понесся стрелою к Горе. Будто падучая звезда чиркнула по своду небесному — миг один — и пропала, растворилась бесследно.

Все, кто слышали ржание коня, говорили:

— Несдобровать паше. Несдобровать.

Тем временем палачи уже точили свои широкие тяжелые тесаки — готовились к казни.

Гюльбахар была в полном отчаянии. Весь день не находила себе места. А когда смерклось, торопливо направилась к кузне.

Хюсо встретил ее такими словами:

— Что поделать, дочь моя. Из всех наших стараний ничего не получилось. И ничего не получится. Даже сам Шейх не может предотвратить их казнь. А уж я и подавно. Что поделать. Такова, видно, воля судьбы.

Молча, беззвучно заплакала Гюльбахар и пошла обратно во дворец.

«Отравлю отца, — думает. — Дам ему яду змеиного. Такого яду, что человек и нескольких шагов не успевает сделать — падает замертво».

Попробовала она обратиться к Юсуфу. Но брат и разговаривать с нею не захотел. Окинул суровым, даже враждебным взглядом и отвернулся.

Тогда она пошла к управителю и главному советнику паши, Исмаилу-ага. Знала, что отец очень любит его, считается с ним. Но Исмаил-ага был в таком удрученном состоянии духа, что она просто не решилась к нему подойти. И с матерью говорить не стала — поняла, что зряшное это дело. Казалось, всё во дворце: стены, мраморные колонны, курдские ковры — смотрит на нее с неприязнью. Даже ее любимицы, пушистые разноглазые — один глаз голубой, другой золотой — белые ванские кошки, казалось, избегают хозяйки.

Села Гюльбахар, взяла на колени самую свою любимую кошку и заговорила с ней сквозь слезы:

— Милая моя кошечка! Синеглазка-золотоглазка моя! Только тебе и могу я излить свое горе. Убьют они ненаглядного моего, орла моего горного. Недолго длилось мое счастье — вот уж и конец ему.

Кошка свернулась в клубочек, мурлычет. Чувствует Гюльбахар: мгла вокруг нее сгущается, тяжким камнем давит отчаяние. И все жалуется, плачется:

— Заутра, моя кошечка, казнят Ахмеда. Убьют его злодеи жестокие. Не переживу я такого горя.

Взяла кошку на руки и направилась к тюрьме. А та пригрелась, размурлыкалась сладко.

Коснулась Гюльбахар холодной двери тюрьмы, только тогда приходить в себя стала. Не сразу заметила, что около нее стоит, опираясь на свой огромный меч, Мемо. На нем длинная, до колен, аба из оленьего меха. Печаль легла на его прекрасное продолговатое лицо, в глазах затаилась. Эбеново-черная борода подрагивает.

— Завтра ему отрубят голову, а туловище бросят в пропасть. И я туда кинусь, — продолжала говорить девушка, не сознавая, что Мемо слышит каждое ее слово. И вдруг стала молить его: — Ты уже сделал мне столько добра. Позволь же еще раз свидеться с ним. — Голос ее прерывался, она сама плохо понимала, что говорит. — А еще лучше — отпусти его. Отпусти его на свободу. Ради меня. — Отшвырнула кошку Гюльбахар, схватила Мемо за руки. Он остолбенел от неожиданности, стоял как зачарованный. — Мемо, Мемо! Смертоносен твой меч. Черным пламенем горят твои глаза. Сильны, искусны руки твои. Для чего же тебе дано все это, брат Мемо? Неужто лишь для того, чтобы стеречь тюрьму? Угождать господину твоему — паше? Рубить головы узникам? Мемо, Мемо! Отпусти Ахмеда. А я выполню любое твое желание.

— Любое мое желание?

— Любое, Мемо. Любое, мой брат, йигит, Мемо.

— Любое?

— Да. И жизни не пожалею — все тебе отдам. — В голосе Гюльбахар сквозило невольное женское любопытство: хотелось ей знать, чего же все-таки потребует Мемо.

А Мемо молчит. Стоит размышляет. И чем больше размышляет, тем светлее его лицо. Вдруг улыбнулся он — счастливая такая улыбка — и легонько погладил волосы Гюльбахар. Та вся напряглась, сжалась, ждет, что дальше будет.

Мемо по-прежнему ничего не говорит, но весь сияет с видом человека, который добился всего, чего только хотел.

— Значит, любое мое желание исполнишь? — наконец спокойно проговорил он.

— Любое, — уверенно подтвердила Гюльбахар. — Проси, чего желаешь.

— Тогда подари мне прядь своих волос.

Гюльбахар не раздумывая протянула ему косичку.

— На. Отрежь своим мечом. Я твоя вечная должница.

Отсек Мемо самый кончик косички и спрятал волосы за пазуху.

— Есть у меня и еще одно желание.

— Какое же? Скажи. Я твоя вечная должница.

— Хочу, чтобы Гюльбахар всегда помнила эту ночь и меня, брата своего названого.

Гюльбахар взяла его за руки, но он высвободился и открыл дверь тюрьмы.

— Ахмед! Муса-бей! Софи! Вставайте.

Узники не спали, тотчас вскочили на ноги. Мемо снял замки с их цепей.

— Выходите, все выходите. До рассвета еще несколько часов. Надеюсь, вам хватит.

Увидел Ахмед свою возлюбленную, крепко сжал ее в объятиях.

— Беги, беги, — поторопила его Гюльбахар. — Скоро вас хватятся.

После того как освобожденные узники скрылись во тьме, Гюльбахар стала искать тюремщика, но так и не смогла его найти.

Вот уж и первые утренние лучи упали на город и на крепость. Заря, поначалу бледная, сумеречная, разгорается все ярче и ярче.