Железный бурьян

— Черт подери, теперь у нас ни гроша. Всё ваши бабьи хитрости.

Тоже никого не догнав, вернулся Махоня.

— Ну и шпана здесь, — сказал он. — Элен, ты как?

— Хорошо, я хорошо.

— Не зашибли?

— Да вроде ничего.

— А Сандра-то, — сказал Махоня. — Умерла.

— Еще хуже, — отозвался Френсис. — Ее обгрызли.

— Надо внести ее, пока не догрызли, — сказал Махоня. — Я вызову полицию.

— А ты думаешь, ее можно внести? — спросил Френсис. — Она ведь и протрезветь не успела.

Махоня ничего не ответил и распахнул дверь миссии. Френсис поднял Сандру из пыли и внес в дом. Он положил ее на старую церковную скамью у стены и накрыл ей лицо колючим одеялом — последний подарок Сандре от мира.

— Будь у меня четки — я бы почитала над ней, — сказала Элен, сев на стул возле скамьи и глядя на труп Сандры. — Они у меня лежали в сумочке. Я носила эти четки двадцать лет.

— Посмотрю с утра на пустырях и в урнах, — сказал Френсис. — Они объявятся.

— Наверно, Сандра мечтала о смерти, — сказала Элен.

— Да ну, — отозвался Френсис.

— На ее месте я бы мечтала. У нее уже была не человеческая жизнь.

Элен посмотрела на часы: двенадцать десять. Махоня звонил в полицию.

— Сегодня святой день обязанностей, — сказала она. — День всех святых.

— Ага, — сказал Френсис.

— Я утром хочу пойти в церковь.

— Ладно, иди в церковь.

— Пойду. Хочу слушать мессу.

— Слушай. Это завтра. А что нам сегодня делать? Куда мне тебя спать девать?

— Можешь остаться здесь, — предложил Махоня. — Кровати все заняты, но можешь спать здесь, на скамьях.

— Нет, — сказала Элен. — Мне что-то не хочется. Можем пойти к Джеку. Он сказал, можно приходить, если захочу.

— Это Джек сказал? — спросил Френсис.

— Это его слова.

— Тогда нечего рассиживаться. Джек — ничего. Клара — стерва бешеная, а Джека я люблю. Всегда любил. Это точно, что он так сказал?

— «Приходи когда захочешь» — я уже в дверях была.

— Хорошо. Тогда мы двинулись, Махоня. Насчет Сандры постараешься?

— Все остальное беру на себя, — сказал Махоня.

— Ты знаешь, как ее фамилия?

— Нет. Никогда не слышал.

— Теперь это не имеет значения.

— И раньше не имело, — сказал Махоня.

Френсис и Элен шли по Пёрл-стрит к Стейт, которая вот уже двести лет была самым центром городской жизни. Один трамвай полз вверх по крутому склону Стейт-стрит, другой скатился им навстречу, свернул на Пёрл. Из ресторана «Уолдорф» вышел мужчина, поднял воротник пальто, запахнул лацканы, поежился и пошел дальше. Пальцы у Френсиса коченели, иней расцветал на крышах автомобилей, прохожие выдыхали зыбкие султаны пара. Из люка посреди мостовой вдруг хлынул пар и растаял в воздухе. Источник его представился Френсису подземным жителем: огромная человечья голова с заведенными в уши трубами, пар бьет из гнойной раны в черепе.

Альдо Кампьоне, шедший по другой стороне Норт-Пёрл, сделал рукой тот же двусмысленный жест, что и давеча в баре. Пока Френсис раздумывал над его смыслом, из тени на свет фонарей вышел тот, кто сидел тогда рядом с Альдо, и жест Альдо стал понятен: Альдо хотел представить Френсиса Дику Дулану, бродяге, который пытался отхватить ступню Френсису мясным секачом.

— Я ходил сегодня к мальчику на могилу, — сказал Френсис.

— К какому мальчику?

— К Джеральду.

— Ты ходил? — сказала она. — Это в первый раз, что ли? Вроде в первый.

— Да.

— Ты думал о нем в последние дни. На прошлой неделе его помянул.

— Я все время о нем думаю.

— Что это на тебя нашло?

Френсис увидел улицу, лежавшую перед ним: Пёрл-стрит, центральный сосуд города — когда-то его города, теперь — чужого. Коммерческая топография ее неприятно удивила Френсиса: столько нового, столько магазинов позакрывалось, о которых он и не слышал. Кое-что осталось прежнего: Уитни, Майер, старая Первая церковь над Клинтон-сквер, библиотека Прейна. Он шел; булыжник под ногами превратился в гранитные плиты, дома — в магазины, жизнь обветшала, умерла, возродилась, и видения того, что было, и того, что могло бы быть, пересеклись в зрачке, не способном припомнить одно и истолковать другое.

Что бы ты отдал, Френсис, чтоб никогда отсюда не уезжать?

— Я говорю, что на тебя нашло?

— Ничего на меня не нашло. Просто думаю о всякой всячине. Вот эта улица. Когда-то она была моя.

— Не надо было продавать ее, если мог обойтись.

— Деньги. Я не о деньгах толкую.

— А я и не думала, что о деньгах. Это я для смеху.

— Смеху мало. Говорю, я был на могиле Джеральда. Я с ним разговаривал.

— Разговаривал? Как разговаривал?

— Стоял и с травой трепался. Умом, наверно, тронулся, как Руди. Он штаны на ходу теряет.

— Ты не тронулся, Френсис. Это потому, что ты здесь. Не надо нам здесь оставаться. Надо уехать куда-нибудь.

— Правильно. Вот куда нам надо. Куда-нибудь.

— Больше не пей сегодня.

— Слушай. Не лезь ты мне в печенку.

— Пожалуйста, не пей. Не надо тебе пить.

— Такого трезвого, как я, ты за неделю не встретишь. Вот какой я трезвый. На той стороне улицы было. Вот что было: Билли мне кое-что сказал про Энни. Я тебе не говорил. Билли мне сказал про Энни: она никому не рассказала, что я его уронил.

— Кому не рассказала — полиции?

— Никому. Ни одной живой душе. Ни Билли, ни Пегги, ни брату, ни сестрам. Ты слыхала что-нибудь подобное? Чтобы женщина пережила такое и не сказала ни одной душе.

— Тебе есть что рассказать об этих людях.

— Да ничего особенного.

— Может, пора повидаться с ними.

— Нет, толку от этого не будет.

— На душе станет легче.

— А чего там тяжелого?

— Ну уж — что есть.

— Ты о моей душе не беспокойся. Чего это ты не осталась в миссии, когда приглашают?

— Не нужна мне их благотворительность.

— А суп их ела.

— Не ела. Только кофе выпила. А потом, я Честера не люблю. Он не любит католиков.

— А католики не любят методистов. Выходит — квиты. Что-то я католических приютов тут не видел. И католического супу давно не ел.

— Не останусь, и все тут.

— Ну и замерзай на здоровье. Цветок твой уже замерз.

— Замерз, и ладно.

— Ну, ты хоть песню спела.

— Спела. Я пела, а Сандра умирала.

— Она бы и так умерла. Срок ей пришел.

— Нет, я другого мнения. Это фатализм. Я думаю, мы умираем, когда больше не можем терпеть. Я думаю, мы терпим, сколько можем, и, когда можем, умираем — вот и Сандра решила, что можно умереть.

— С этим я не спорю. Умираем, когда можем. Лучше не скажешь.

— Я рада, что хоть в этом мы согласны.

— Мы нормально ладим. Вообще ты ничего.

— Ты тоже не поганый.

— Мы оба не поганые, — сказал Френсис, — только у нас ни гроша и ночевать негде. Мы бездомные. Пошли скорей к Джеку, пока он свет у нас перед носом не выключил.

Элен взяла Френсиса под руку. По другой стороне вровень с ними шагали молча Альдо Кампьоне и Дик Дулан, под конец жизни прозванный Бузилой.

Элен отпустила руку Френсиса, стянула на шее воротник, потом обняла себя и спрятала руки под мышками.

— Я продрогла до костей, — сказала она.

— Да, холодновато.

— Нет, я по-настоящему продрогла, насквозь.

Френсис обнял ее одной рукой, и они вместе поднялись по ступенькам к двери Джека. Дом стоял на Тен-Брук-стрит, короткой улице в районе Арбор-хилла, названной в честь героя Революции и известной тем, что в семидесятых и восьмидесятых годах прошлого века здесь поселились новоиспеченные богачи-лесопромышленники, числом до дюжины, и жили стенка в стенку, состязаясь в роскоши. Дома они себе отгрохали каменные, а теперь эти дома были заняты под квартиры, как у Джека, и под меблированные комнаты.

Подъезд у Джека не запирался. По широкой ореховой лестнице, еще сохранившей следы элегантности, несмотря на вытертый ковер, Элен и Френсис поднялись к двери в квартиру и постучались. Джек приоткрыл дверь и выглянул наружу с выражением воинственного ракообразного. Одной рукой он придерживал дверь, а другой держался за косяк.