Теряя сына. Испорченное детство

– Авария?

– Да. По-моему, я уснул за рулем. Машина три раза перевернулась. Дружище, если бы не ремень безопасности, я был бы уже трупом.

– Ничего себе. Ты в больнице?

– Нет, только что оттуда. Голова дико болит, но, похоже, ничего не сломано. Врачи говорят, внутренних повреждений нет.

– Это хорошо. А машина как?

– Вдребезги. Как раз для свалки.

Мне вдруг подумалось, что мы уже не будем водить машины одной марки.

– Слушай, а может, ты ко мне приедешь? Уик-энд, похоже, полетел к чертям, но давай спасем хотя бы то, что от него осталось.

Он попросил, и я поехала.

Я ехала три с половиной часа – стекла опущены, машину продувает горячий ветер. Я поставила кассету, которую он записал мне за пару месяцев до этого, и старалась прочитать скрытые послания в текстах песен. Я проносилась через небольшие городки, тянувшиеся вдоль трассы: Хоррел-Хилл, Ханна, Салем, Никсонвилль, Уомпи. Наконец показался поворот на Норт-Миртл-Бич. Следуя записанным в блокнот указаниям Филиппа, я добралась до двухэтажного пляжного дома с облезлыми голубыми стенами.

Запах океана ударил мне в ноздри, как только я вышла из машины. Из-за низких дюн доносился плеск волн, набегающих на берег.

Дом выглядел заброшенным. Никто не выглянул из окна, чтобы посмотреть, кто приехал. Пришлось постучать.

Филипп жил вместе с еще двумя официантами. Один из них, парень со светлыми дрэдами, открыл дверь.

– Ты, наверно, Джил, – сказал он. Он впустил меня внутрь и позвал Филиппа.

Я внимательно посмотрела в лицо Филиппу, когда он вышел в переднюю комнату. Он улыбнулся – как мне показалось, грустно – и раскинул руки в стороны.

Я шагнула вперед, навстречу его объятию.

– Болит? – спросила я, прижимаясь к нему.

– Немного. Эй, присядь. Хочешь чего-нибудь выпить? Пиво? Чай со льдом?

Чего я на самом деле хотела – это упасть на кровать и уснуть. Я не стала этого скрывать. Он взял меня за руку и отвел в свою комнату. Там был тусклый желтый свет и почти не было мебели – на полу матрас, в углу – стопка учебников по экономике, на дверной ручке – форма официанта. Он расстегнул мое платье и снял его. Стащил свою футболку через голову. На боку у него был синяк, размером и формой напоминавший грушу. А затем мы забрались под колючие простыни и занялись медленной печальной любовью.

На другой день мы отправились на пляж с лоскутным одеялом и целой сумкой пива и провалялись несколько часов на солнце, почти не разговаривая друг с другом. Мы окунались в прохладную воду и выходили из моря, слизывая с губ соль. Мне хотелось чувствовать себя счастливой – по крайней мере, оттого, что Филипп жив, что мы наконец увиделись, – но у меня ничего не получалось. В животе было какое-то неприятное ощущение. Желудок сжимался.

Когда Филипп наконец решил, что достаточно времени провел на пляже, мы пошли в его любимый ресторан.

Мне там понравилось. Мы сидели на летней веранде. Под столом стояло ведро для раковин моллюсков и крабовых панцирей, а на столе, рядом с солонкой и перечницей, – рулон бумажных полотенец. Мы ели приготовленных на пару устриц, сбрызнутых горячим перечным соусом, выпили еще пива. На десерт нам принесли пирог с лаймом.

Больше я терпеть не могла и, съев кусочек пирога (было вкусно!), сказала:

– Филипп, ты меня разлюбил? Так ведь?

Он долго молчал. Смотрел на тянущиеся вдаль солончаковые болота, на то, как, взмахивая огромными крыльями, взмывает в небо белая цапля. А потом едва заметно кивнул.

Приехали. На глаза у меня наворачивались слезы, еще немного, и я устроила бы сцену. Ничего не могла с собой поделать. От усталости, пива, жаркого солнца мне все виделось словно сквозь мутное стекло.

– Ты не собирался мне звонить, верно? Надеялся, что я исчезну сама собой. Свалю без лишних разговоров. Зачем я вообще приезжала к тебе в Бостон?

– Эй, – сказал он. – Не знаю, как ты, а я неплохо провел этот год.

Мне хотелось швырнуть пирог ему в лицо – но, конечно, я этого не сделала. Вместо этого я оттолкнула тарелку и встала. Повернулась и ушла.

Он догнал меня у машины. Я стояла, прижав лоб к горячему металлу, и уговаривала себя не плакать.

– Не уходи так. Останься на ночь, отдохни. А утром поедешь.

Пропади оно пропадом. Он должен был объяснить мне, почему его отношение ко мне так резко изменилось. Да черт с ним. Никаких прекрасных воспоминаний о прошедшем годе у меня не осталось. Все, что было между нами хорошего, навсегда испорчено.

Я осталась просто потому, что иначе, так же как Филипп, вылетела бы в канаву. Самоубийство не входило в мои планы. Злость придавала мне сил. Я спала рядом с Филиппом и старалась не прикасаться к нему.

Как только солнце встало, я вылезла из постели, собрала вещички и покатила обратно в Колумбию. Я не оставила записки и не поцеловала его в лобик. Он спал и не слышал, как я отчалила.

Оставшиеся пол-лета я пыталась рисовать то, что чувствовала. Один холст сплошь покрыла жирными вопросительными знаками всех оттенков серой гуаши. На другом нарисовала заплаканную себя – опухшее лицо, красные глаза. Когда это не помогло, я пошла к психоаналитику. Он выписал мне прозак.

Пару месяцев спустя я наткнулась на Филиппа в «Козьей шерсти». Мы не раз бывали вместе в этом ресторане. Он сидел недалеко от входа, в той самой кабинке, в которой мы когда-то ели «миссисипский шоколадный пирог». С ним была какая-то девушка. Я ее никогда не видела. Она была худющая, и нос у нее был чересчур длинный.

– Привет, – сказал Филипп. – Как дела?

– Нормально. – Не скажешь ведь ему, что я потеряла десять фунтов. Переживания меня постройнили.

– Это Женевьева, – сказал он, указывая на подружку. – Она приехала из Экса.

Экс-ан-Прованс – это город, где Филипп учился. Может, она была его любовницей. Он как-то проболтался, что переспал с кем-то, когда катался на лыжах в Швейцарских Альпах. Но вообще-то он никогда ничего не рассказывал о своих отношениях с женщинами, которые были у него до меня. Вполне возможно, что он мне врал и я не первая его большая любовь. Вполне возможно, эта Женевьева все время стояла между нами.

– Приятно было встретиться, – сказала я и пошла прочь. Мне даже здороваться с ним было тошно.

– Я тебе позвоню, – сказал он.

– Ну, позвони, – обернувшись, сказала я.

Он позвонил из аэропорта, перед вылетом в Африку. Потом написал письмо из Дакара. Писал, что учит волоф и катается на джипе по пустыне и что у него новый друг – он делает барабаны. О нас ни слова.

Я отписалась ему парой смешных историй о моих коллегах по библиотеке, куда я устроилась штатным художником. Написала о бездомной женщине, изучающей книги по колдовству, и об известном писателе, приехавшем на встречу с читателями.

Он ответил описаниями красот Сьерра-Леоне и историей о том, как в Либерии их задержали солдаты и тыкали ему автоматом в лицо, а он пытался доказать, что не работает на ЦРУ. Ну, интересно, конечно, но совсем не то, что я хотела бы прочесть.

Я бросила ему писать. Все, кино окончено. Я решила поехать в Японию.

1997

У моего бывшего мужа есть свой гангстер, а у меня – шпионка. Ее зовут Майя Китагава. Ей шестнадцать лет, и она живет в двух шагах от дома, где раньше я жила с Юсукэ, где сейчас живет мой сын с отцом и бабушкой.

Когда я случайно встретилась с ней в пассаже, я сразу поняла, что она идеально подходит для этой задачи. Она была с подругами – все крашенные в ярко-рыжий цвет, на глазах тени с блестками. Одеты одинаково, в неприлично-короткие плиссированные юбки и слегка приспущенные (так модно) гольфы. Но только Майя щеголяла часами «Шанель». И только у нее на локте висела сумочка «Луи Вуиттон».

Когда я еще была женой Юсукэ, то несколько раз пила с ее матерью чай и знала, что родители Майи не могут себе позволить покупать дочери дизайнерские вещи. И так как Майя сама мне жаловалась, что карманных денег ей почти не дают, я подумала, что она либо устроилась на высокооплачиваемую работу (маловероятно), либо нашла себе сладкого папика.