Земля Гай (СИ)

— Ну и освобождайси от своей надобы! Сдалась тебе твоя Ксеня? Пока матка ваша дома была, много ты про детей вспоминал? — Михайловна, которая обычно вообще не пила, со стопки захмелела, щеки ее порозовели.

— Да мэ, да ту! — подскочил Васька.

— Што, правда глаза режет?

— Много ты понимаешь, корова ялова [3]!

— Молчи, мерин актированный [4], не трожь меня!

На «мерина актированного» Васька всегда сильно обижался. Обиделся и на сей раз. Даже подскочил, стукнув об пол протезом. Но Михайловна уже завелась и строчила ругательными словами, как из пулемета. Васька вставил пару слов в ответ, но Михайловна их даже не расслышала.

Егорка слушал задумчиво. Кузьминична взмолилась:

— Васенька, сядь. Михайловна, ты–то шо на него обижаешься, вин же ж хмельной, не ведает, шо творит! Шо ж вы, амин–слово, как псы разбрехались… — она почти плакала.

Егорка пытался усадить, отвлечь Ваську:

— А чё, Васька, Ксюха–то твоя камни жрет — сбрендила чё ли?

— Дурни, олухи, это она в детдоме, без меня, с собой покончить хотела, Ксюшенька моя. — Цыган был готов разрыдаться.

— А чё, поумнее–то никак это не сделать?

Кузьминична пихнула его острым локотком в бок:

— Срам–то какой — детишки с собой покончить хотят! Господи, Господи, не остави нас милостию…

— Я тебе што сказала — не поминать про Бога. Ни хрена ни о чем не помнит, сказать толком не может, а Бога всегда ввернет, — грозно зыркнула на нее Михайловна и даже слово непотребное ввернула, и Кузьминична, оробев, притихла.

— Тэ комэс манушен… Любить друг друга надо… — задумчиво подхватил

Васька, — помню, кочевали мы, а в дороге всякое бывает… Люди что камешки: глянешь на них издалека — все одинаковые, а присмотришься — все разные. И гладкие, и шероховатые. А без любви — ни хера не притереться друг к другу, не слежаться вместе…

— Ни хера, — передразнила Михайловна, — не кочевал ты никогда. Я ж тебя здесь, в Гаю, сызмальства помню. Вот Господь дружками наградил: одна — ничего не помнит, другой — помнит больше, чем пережил!

— Господь мудр, — услышав знакомое слово, встрепенулась Кузьминична, — поверь ты в него, Михайловна, — полегчает…

— Заткнись ты со своей проповедью! Сходи вон в сени, в синий шкапчик, консервов принеси: не могла стол как следует собрать — закусить нечем! Я и так за тебя и корову дою, и воду ношу, и печь топлю — хоть бы раз сама догадалась жопу от скамейки оторвать да что–то сделать!

— Много ты за меня робишь! Врешь ты все, срамишь перед людями. Врунья старая, — быстро огрызнулась Кузьминична и выскочила в сени.

Незаметно вышел за ней и Егорка.

— Зря ты, Михайловна, на Кузьминичну нападаешь… Убогая она, не понимает много, так это ее беда, а не вина… — оторвался от картошки Васька.

— Все кругом убогие. Скоро и я тут с вами умом поврежусь. Сожрал всю картошку, да? Хоть бы раз со своей закусью пришел! Тоже ж пенсию получаешь.

— Злая ты, Михайловна, — отмахнулся Васька.

Вернулась Кузьминична. Егорка поставил на стол следующую бутылку. Разлили.

— Ну давай, бабуля, выпьем за твой коммунизм. — Егорка поднял свою стопку и чокнулся с Михайловной.

— Ты не понимаешь, как тогда хорошо было… Какое великое дело мы делали, великую страну строили… Это все Ленин нас вразумил.

— Сегодня мы не на параде, А к коммунизму на пути, В коммунистической бригаде С нами Ленин впереди! — фальшивя, пропела бабка и покосилась на портрет. — Его дело мы делали, его мыслями мыслили, его сердцем жили… Сам же видишь, ссылал Сталин чеченов да ингушей, а пришел ваш Ельцин, дал им свободу — што началось? Война! Ты вот войны не видел, а я видела. Не дай бог тебе так когда–нибудь в жизни робить, как я, девкой, во время войны… А как потом на разминирование ходили? Меня сейчас ночью разбуди, спроси — я все типы мин помню! Сколько девчонок погибло, сколько без рук без ног осталось!.. В кулак их всех, чеченцев ваших, в лагеря, за проволоку!

— А теперь про атомную мощь расскажи.

— А што? Россия — великая атомная держава! Мы первые атомную бомбу придумали. Это у нас таперича трусы в Кремле сидят, а то бы давно энтого Буша к ногтю прижали.

— Буша — в лагерь?

— В лагерь! Там бы его живо под нары загнали! — Михайловна была пьяна.

Васька лежал лицом в тарелке, пьяненький и счастливый, бубня:

— Грай, лачо грай… Коня мне, коня… Мне бы такого коня — белого, быстрого, чтобы грива, как крылья, чтобы лететь на нем, как птица… Я у бога даже ноги не

прошу — коня бы мне… Михайловна, Кузьминична, — он хватал бабок за рукава, — запряжем коня и поедем, заберем мою Ксюшеньку и уедем отсюда… Куда скажете: на юг, на Кубань… Я вас увезу…

— Иди ты, — отмахнулась Михайловна, — мы и без тебя уедем отсюда.

— Чё ты меня спросить–то хотела, а, Михайловна? — вспомнил Егорка.

— Я? — очнулась бабка, оживилась. — Это… Знать мне надо, сколько билет на юг стоит, на поезд… Ты ж в городе жил, Егорка, узнай для бабки.

— Чё узнавать–то, тыщи две в одну сторону, как не фиг делать.

— В одну, в одну, обратно не надо…

— Куда собралась–то?

— С Кузьминичной собрались к ее внукам на Кубань, да, Кузьминична?

— Куда? — испугалась Кузьминична, которая только что тайком плеснула из бутылки и себе: Михайловна ей пить не разрешала.

— Не помнишь? А-а… На Кубань!

Кузьминична наморщила лобик, вспоминая, но Михайловна уже дальше рассказывала Егорке их планы, оставив Кузьминичну одну среди ее цветочков.

— Ну вы, бабки, даете! Я ох…еваю. Куда вам переться на старости лет? Это мне, молодому, бежать отсюда надо на хер, это я деньги коплю, у меня еще есть будущее, а вам — чё? Одной ногой, хи–хи, как говорится, в могиле.

— Ах, ирод, супостат, — Михайловна извернулась, въехала ему промеж глаз ложкой и продолжала лупить, — ты тут сгниешь, а мы уедем, уедем отсюда, на поезде уедем!

Егорка брезгливо отскочил:

— Истеричка старая, епты, мать твою! Сиди!

— К внучке уедем, — просветлела лицом Кузьминична.

— Коня запряжем… — бубнил Васька.

Михайловна обрадовалась, схватила Кузьминичну за руки:

— Уедем?

— Ну и катитесь отсюда, — толкнул Егорка Михайловну к Кузьминичне.

— Сядь и сиди, — неожиданно внятно скомандовал Васька.

— От ты еще, вертухай тут нашелся! Да пошли вы все знаете куда? — Егорка помедлил, прихватил недопитую бутылку и вышел, хлопнув дверью.

Тут же в дверь постучали, но это был не Егорка.

— Здоровеньки булы! — радостно поприветствовал собравшихся Панасенок.

Остановился в дверях, оперся о косяк и довольно оглядывал всех, как хозяин породистый скот.

— А, Федор Михалыч, и ты прибег на звон стаканов, — ехидно откликнулась Михайловна, но войти не пригласила. Панасенок входить не спешил:

— Вот ты все скалишься, бабка, а с людями так ни–изя…

— Поучи меня ишшо, как с людями надо!

— Проходи, проходи, Михалыч, — высунулась Кузьминична.

— А по какому поводу праздник? — Панасенок аккуратно затворил дверь и сел за стол. Налил себе в Егоркину стопку и выпил одним махом, довольно крякнув.

— Выпить–то каждый может, а крякнуть… — протянул он. — А што–й–то вы такие тошные? Хоть бы песню спели, шо ли, — он оглядел компанию. — Шо, Михайловна, марш коммунистических бригад–то уже исполняла?

Васька так и лежал щекой в тарелке. Кузьминична, забившись в угол, молчала. Михайловна потихоньку зверела. Не выдержала:

— А ну вали отседа! — вцепилась в Ваську, в его пиджак, и стала дергать туда–сюда. — Вставай, цыганская морда, вали отседа… — Михайловна привычно ощупала его карманы, вытащила грошовую алюминиевую ложку, почти полный коробок

спичек. — Сталин вас, воров, гонял, фашисты гоняли — и правильно делали!

Васька под ее тычками и пинками с трудом поднялся, шатаясь, по стеночке, добрался до двери и вывалился в сени. Он лыбился и смотрел на соседку честными глазами, свято уверенный в том, что Господь разрешил цыганам воровать.