Где ты теперь?

Я проехал мимо отеля «Атлантик», мимо строящегося отеля «Бючардт», мимо гостиницы «САС», наверх, к Кампену, мимо церковной школы на Мишунсвейен и еще чуть-чуть до Сеехюсенсгате.

Позвонил в дверь.

Передумал.

Нет.

Просто вошел, не дожидаясь.

Обычно я заходил к ним где-то раз в месяц, может, при случае, два раза, иногда просто забегал на пару минут, иногда оставался на весь вечер, сидел и смотрел с ними телевизор. Все зависело от того, что мы с Хелле собирались делать – нет, не то чтобы собирались, скорее, были ли у нас какие-то другие планы, или я был предоставлен самому себе. Мы с Хелле – мы долго жили по отдельности. Я – в квартире в Стурхауге, а она снимала комнату в квартире с тремя девушками, они были моложе и учились в педагогическом колледже. Я, бывало, представлял, что у каждой из них есть дневник и они делают там записи или зачитывают вслух, какие отговорки и болезни ученик может выдумать, чтобы не прийти в школу, или ставят друг дружке оценки за мытье посуды – «двойку», например, если кто-нибудь забывал повесить полотенце или ополоснуть столовые приборы. В нашей теперешней квартире мы прожили уже четыре-пять лет, мы сняли ее после того, как мне пришлось съехать из предыдущей, поскольку тот дом должны были сносить. Это был старый дом в Воланне, с низкой квартплатой, я переехал туда в 89-м году, Хелле тем летом уехала в Берген изучать юриспруденцию, а я начал работать. Я въехал в квартиру, в ней было почти сто чудесных квадратных метров, я занимал целиком второй этаж, и места там было предостаточно. Комнаты начали приспосабливаться ко мне, подстраиваться под меня, и я знал, где на полу неровности, в каких местах доски потрескивают, что свет на кухне загорится только через 10–12 секунд после того, как нажмешь на выключатель. В те годы я курсировал между Ставангером и Бергеном, ночевал в ее маленькой комнатке на Нюгордсгатен, совсем рядом с залом Грига. Я сходил с ней на несколько лекций и праздников, сидя среди студентов, слушая их шутки и анекдоты и глядя на незаметные рукопожатия и мрачные киноафиши на стенах. Я ходил с ней в Драгефьеллет, [22]сидя рядом на лекциях, словно какое-то инородное тело. Когда она вернулась наконец в Ставангер, захотела жить с подружками, с хорошими старыми подружками. «Нужно чуть-чуть подождать, – сказала она, – я еще не готова делить с кем-то зубную щетку». – «Да, – ответил я, – ладно», – но мне так хотелось, чтобы она была рядом, в моей квартире, в моих комнатах, а когда Хелле согласилась, дом уже готовился под снос. Тогда она уже бросила карьеру юриста и начала заниматься рекламой, нашла хорошую работу, на которой проработала несколько лет, а потом перешла на другое место, еще лучше. Реклама и юриспруденция. Две стороны одной медали, так она считала.

Когда Хелле не было дома, я часто сидел один. Изредка я, правда, ездил к Йорну, но чаще навещал родителей, других детей у них не было, я был в единственном экземпляре, настоящий живой сын, и когда я заходил в дом, отец весь сиял, он выходил из гостиной с газетой в руках, улыбаясь, и снимал очки. Он всегда так делал, разглядывая меня, прямо как в рекламном ролике.

Возвращение блудного сына.

Каждый раз.

И сейчас тоже.

В дверь я не звонил, обычно я никогда этого не делал, это был по-прежнему мой Дом, хотя я уже давно там не жил. Дом-дом. Не позвонив в дверь, я прошел в прихожую, «Привет», – и я услышал, как отец поднимается со стула в гостиной, а потом он появился в дверях, в руках газета, очки, «Привет». «Здорово, что ты пришел», – сказал отец. Я сбросил ботинки и прошел за ним в гостиную, совсем как раньше, от моих шагов скоро уже бороздки на полу появятся, из прихожей к дивану. Я так много раз здесь проходил, по этому вот полу, больше двадцати лет я тут ходил, размер моих ступней менялся, и сам я тоже менялся, и рост, и возраст, и настроение, когда я проходил по этому вытертому паркету в гостиной. И вот мы снова собрались в гостиной вместе, отец подошел к стулу у окна, он всегда садился на него, это был отцовский стул, в этом доме для всего есть особый уклад или ритуал, мама крутилась, как обычно, на кухне, и она, как всегда, выйдет из кухни, как будто случайно, «О, привет!» – словно она и не ожидала, что кто-то придет сейчас в гости. Когда я открыл входную дверь, я увидел, как мама скрывается на кухне, а когда я занял свое место в гостиной, она вышла оттуда, вытирая руки одна о другую, как будто отряхивая муку или еще что-нибудь, чем можно запачкать гостя, хотя на самом деле она стояла там и ждала, по привычке.

Это мама.

Это отец.

Это мы.

Это Семья.

Я поинтересовался, как у них дела на работе, мама занималась детьми с замедленным развитием, работала в центре города. Она устроилась туда, когда я закончил начальную школу, и я часто задавался вопросом, не из-за меня ли она выбрала такую работу, но никогда не спрашивал. Были ли у меня проблемы с развитием? Я полагал, что не больше, чем у основного населения в нашей стране. Но тем не менее. Мама. И эти дети. Которые не могли найти себе места, которые не умели сидеть тихо на уроках и беспокойно бродили по классу, пока их, неугомонных, не выставляли за дверь. А через десять минут, когда учительница возвращалась забрать ребенка – почти непременно мальчика, – его уже не было, ну конечно, он уже убегал в лес, или домой, или в город. Ребенок восьми лет от роду и неспособный к общению, и вот учительница, вроде как расстроенная (но на самом деле она на это и надеялась – что он улизнет), возвращается в класс, а другие ученики спрашивают, куда он делся, а в ответ слышат: «Нет, ну теперь давайте-ка сосредоточимся, ладно?» И я думал, что вот сейчас он поднимается к лесу за школой, куда остальные ученики боятся заходить, они ведь уже наслышаны обо всех ужасах, таящихся в лесу, – о наркоманах, маньяках-насильниках, привидениях, да бог знает что там еще может быть. Именно в этом лесу и встречаются все те, кого выставляли в коридор. Туда стекаются дети с задержками развития из всех школ города. Как Робин Гуд со своими ребятами, они собираются в большом лесу и там, в чаще, строят планы, разрабатывают тактику нападения на особо усидчивых учеников, планируют все в подробностях, капитошки и гнилые помидоры, и как бы облить чужие ранцы водой. А может, они планируют вовсе не это, а как бы вырваться из школы, которая совершенно им не подходит и которая не рассчитана на их возможности и на их беспокойные головы.

– А на работе как? Все хорошо? – спросил я маму.

– Много работы. Очень много.

Потом – раньше или позже – этих детей находили и выкуривали из их нор, получался эдакий школьный Вьетконг. А когда их переводили в среднюю школу, они были уже в некоторой степени подавлены. В классе таких сажали за перегородку, чтобы их не было видно и чтобы они не смущали своим присутствием других учеников, но рано или поздно перегородка падала, прямо посреди урока или экзамена, и их опять выводили в коридор, откуда они ускользали, прежде чем их успевали позвать обратно. И никогда не возвращались.

– Столько людей мучается, Матиас. Их просто ужасно много.

– Да, – сказал я.

– У них почти ничего нет. А родителям их, да, ведь так оно и есть, им же почти все равно. Конечно, они беспокоятся, но дело не в этом, большинство и правда переживает о детях, но они никак не могут понять, в чем дело. Они просто думают, что все, ну, плохо, что ли. И они словно выпускают детей из рук. Тебе повезло, понимаешь? Твои родители о тебе заботились, верно ведь?

Маме нужно еще раз в этом убедиться. Это часть моих посещений.

– Да, – ответил я, – мне повезло. – Мне ведь действительно повезло.

Я никогда не бродил беспокойно по классу во время уроков, хватая девочек за волосы и издавая резкие горловые звуки. Я был таким, как надо, на физкультуре, по вторникам и четвергам, я никогда не цеплялся за канат и не вис на нем, и меня никогда не сажали за перегородку.