Где ты теперь?

– С тобой все в порядке? – спросил он, пытаясь поднять щиток моего шлема, но я отвел его руку, и щиток остался на месте.

– Ну, только… проблемы с оборудованием, – сказал я.

– Чего?

– Чего? – переспросил я. Я видел, что его губы шевелятся, но не слышал ни слова, зал наполнился голосами и шумом из динамиков.

– Ты о чем? – прокричал Роар.

– По-моему, нарушена связь с центром управления, – сказал я, – но мы уладим это за несколько минут. Stand by. [18]

А потом из микрофона раздалось заявление, что сейчас можно присоединиться к группе, что если кто хочет попробовать себя в пении, то вот она, такая возможность, сказали они, ну, желает кто-нибудь подняться на сцену? Скрестив руки, вокалист отошел в глубь сцены. Желающих не было. В зале слышалось бормотание, а там, прямо рядом со сценой, среди всяких Зорро, Суперменов, ковбоев и чехословацких инопланетянок Маек, я увидел Жанну Д’Арк. Хелле возникла вдруг из ниоткуда, и тогда я, быстро передвигая намагниченными ступнями, сделал то, чего совершенно не должен был делать.

Я поднял руку.

Я подошел к сцене.

Я поднялся по коротенькой лестнице.

Повернулся к группе.

Сказал им название, и они кивнули.

Повернулся к зрителям. Что-то забормотал.

Поднял щиток.

Подумал о фру Хауг.

А потом запел.

Пел я громко, в полную силу легких, и пел хорошо. Просто потрясающе хорошо. Голос мой смел стены и людей в зале, снес с них шляпы, косынки, фальшивые бороды и парики, и я видел, как Роар и Йорн, которые стояли вместе в углу, разинули рты и вытаращили глаза, я видел, как мои одноклассники там, в зале, покачивают головами, не веря своим ушам. И я пел громко, пространство было заполнено моим пением, потому что это я умел, у меня был сильный голос, не знаю уж почему, но я всегда хорошо пел, только вот никогда особо не любил, не нравилось мне вот так стоять на сцене и петь для рукоплещущей публики. Однако в тот раз я пел, как с детства пел для себя, и песня моя летела наружу прямо через вентиляционные решетки в потолке, летела через метель на улицы, и я представлял, как на перекрестках останавливаются машины, а водители выключают радио, опускают окна, в салон летит снег, а они недоумевают, откуда же взялся этот звук. Представлял, как семейные пары перестают ссориться, замолкают, открывают окна, приближаются друг к дружке и обнимаются, как в кроватках просыпаются дети, прижимая к себе плюшевых мишек, потому что слышат где-то там песню, и снег наконец прекращается, тучи уходят, и небо светлеет, а я пою, стараясь изо всех сил, и воздух наполняет мои легкие, группа почти не успевает за мной, вокалист отходит все дальше и дальше в глубь сцены, а потом и вовсе уходит. Широко раскрыв глаза, я смотрю на слушателей, я не понимаю, что делаю, нахожу глазами Хелле, а она улыбается, тоже стараясь изо всех сил, но на этот раз я не могу опустить щиток, я же пою, и пою я необыкновенно красиво, и я думаю, что мне следовало бы стать певцом, потому что больше я ничего не умею, как следует я умею только петь, голос разносится по залу, и песня приближается к завершающему моменту, эта песня была одной из самых популярных в том году, году, в котором все шло не так, как надо. Я раскидываю руки в стороны, и она завершается, я оборачиваюсь к группе, машу рукой, и они повторяют последний куплет еще раз, ударник делает последний удар, и вот я один, я тяну последнюю ноту, тяну ее, давая последнему звуку раствориться в воздухе, и песня заканчивается.

А потом я опускаю щиток.

А потом раздаются овации.

А потом я поворачиваюсь и ухожу.

Я прошагал в заднюю комнатку, спустился по лестнице в женскую раздевалку, сел на лавочку, где лежала моя одежда, поднял щиток, наклонился вперед, и меня вырвало, я опустился на колени, из меня на дощатый пол вырывались потоки пива, вина, спирта и всего того, что целую осень во мне копилось.

Вот это я и помню. То есть, по-моему, это я как раз запомнил хорошо. В какой-то момент время побежало очень быстро, или мозги заработали медленнее. Но я точно помню, что я стащил наконец с себя костюм, сунул голову под душ, открыл кран и на голову мне полилась ледяная вода. Помню, что я переоделся, забросил костюм в сумку и вылез в окно, сквозь метель дополз до дому, шесть километров с мокрой головой, заболел, провалялся неделю дома, встал с постели только за пару дней до Рождества, пошел к Йорну, а тот не знал, что и сказать.

– Надо же, – только и смог произнести он. – Господи!

Я ничего не ответил.

– Но, Матиас, почему же ты раньше ничего не рассказывал?

– А зачем?

– Но, господи, мы же можем создать группу, я – на гитаре, Роар на ударных, а ты…

– Господи, Матиас, ты должен петь. Черт, в этом же нет ничего плохого. Я такого не слышал уже… ну, не знаю сколько, но довольно давно.

– Нет, – повторил я.

– Нет?

– Нет.

– Точно нет? Или просто нет?

– Точно нет.

– Ну и чем же ты тогда собираешься заниматься, чтобы всенепременно раскрыть свои возможности?

– Буду садовником.

– Садовником?

– Да.

Мы сидели и пялились в потолок, Йорн ставил пластинки, а к вечеру пришел Роар, который сказал примерно то же самое, а я опять ответил, что не буду этим заниматься, и попытался объяснить, как я вижу свою жизнь, медленно, но верно рассказал им о своих планах стать садовником, планах, окончательно сформировавшихся у меня в голове в последние недели, но впервые появившихся почти три года назад. Я рассказал о Хелле, рассказал больше, чем рассказывал за последние десять лет, я словно сбросил на них своего рода информационную бомбу.

На малый сочельник [19]я опять пошел к Йорну, мы сидели с его родителями внизу, в гостиной, пили пиво, смотрели «Графиню и дворецкого» – фильм уже тогда немного устарел, – и я все думал о том, где эти люди сейчас, вот графиня – стала ли она настоящей звездой или оказалась актрисой-однодневкой? И дворецкий – что с ним теперь? Может, он наряжает елку и вспоминает о былом успехе? Знает ли он вообще, что эту пьеску показывают в Норвегии на каждый малый сочельник и она стала какой-то традиционной формальностью? Я потопал по снегу домой мимо «пивного дворика», где пиво продавалось даже после часу дня по субботам, а потом поднялся к школе Кампен, на улице было темно, школьный двор завален снегом, и фонари выхватывали из темноты белые хлопья, бесшумно опускавшиеся на землю. Я набрал в пригоршню снега, слепил из него снежок и, высоко подкинув его, зашвырнул на крышу начальной школы, посмотрел, как он падает и разбивается, а потом пошел дальше. И тут кто-то окликнул меня:

– Эй, подожди.

Кто-то бежал ко мне.

Хелле бежала ко мне.

Ну конечно, это Хелле бежала.

Так оно и было.

Повернувшись, я ждал, когда она догонит меня, потом набрал еще одну пригоршню снега и начал мять его варежками.

– Куда ты пропал? Тогда, на балу? – спросила она, подойдя поближе. – Ты сразу исчез.

– Меня вызвали обратно на Землю.

– Ты так хорошо поешь.

– Спасибо. А ты где была?

– Я осталась на балу, – она засмеялась, – когда ты ушел, все затихло. Группа больше так и не играла. Вместо нее был диджей. А где ты научился так петь?

– В Стурхауге.

– Ничего лучше я не слышала!

– Правда?

– Да. А ты сможешь забросить этот снежок на крышу?

– Наверное, смогу.

– Если сможешь, получишь приз.

– Идет.

На ее ресницы, должно быть, опускались снежинки, и она могла бы смахнуть их своими красными варежками, но не смахивала. Сняв одну варежку, она потерла нос, затем надела ее назад и поежилась от холода. Я долепил снежок и закинул его на крышу. Шлеп.

А потом она обняла меня и поцеловала.

И я обнял ее.

Вот так, на малый сочельник, мы с Хелле и начали встречаться.