Большая грудь, широкий зад

Звезда мединститута, «ультраправая» студентка Цяо Циша покраснела до корней волос, у неё даже слёзы выступили от обиды.

— Нет, не стану я делать того, что противоречит элементарному здравому смыслу! — упрямо заявила она.

— Ну и глупая же ты, — вздохнул редактор.

— Стала бы разве ультраправой, кабы была не глупая! — холодно бросила ему Ма Жуйлянь. Его забота о Цяо Циша вызвала у неё явное неудовольствие.

Редактор тут же опустил голову и больше не издал ни звука.

Подошёл один из осеменаторов:

— Бригадир, могу я вместо неё. Для меня что баранью сперму крольчихе ввести, что сперму завхозяйством Ли Ду свиноматке — пара пустяков.

Его коллеги прыснули, а редактор сделал вид, что закашлялся.

— Ну это уж слишком, Дэн Цзяжун, ублюдок! — вспыхнула взбешённая Ма Жуйлянь.

Дэн Цзяжун стянул маску, открыв наглую лошадиную физиономию, и спокойно заявил:

— Я, бригадир Ма, колпаков не ношу, ни временных, ни вечных. В моей семье три поколения горняков, я и «красный», и «правильный», и меня такими подходцами, как малышку Цяо, не проймёшь. — Он повернулся и зашагал прочь.

А Ма Жуйлянь всю свою злость выплеснула на Цяо Циша:

— Ну что, делаешь или нет? Коли нет, лишаю тебя талонов на питание на месяц.

До этого момента мужественно державшаяся Цяо Циша наконец не выдержала. Слёзы у неё так и хлынули. Всхлипывая, она голыми руками схватила осеменитель, подбежала к синюшной крольчихе, привязанной за шею красной верёвкой, и прижала, чтобы та не вырвалась.

Тут Шангуань Паньди, а ныне Ма Жуйлянь, наконец заметила меня.

— А тебе чего? — холодно спросила она. Я передал записку завканцелярией. Она пробежала её глазами: — На птицеферму давай, там как раз нужен человек на тяжёлую работу. — И повернулась к главному редактору: — Старина Юй, возвращайся и пиши репортаж. Лишнее опусти.

Редактор согнулся в поклоне:

— Когда будет готово, попрошу вас прочитать набор.

Но она уже повернулась к Цяо Циша:

— А твоя просьба о переводе со случного пункта одобрена. Собирайся — и на птицеферму. — И обратила взгляд на меня: — Ты ещё здесь?

— Дороги не знаю.

Она глянула на часы:

— Пойдём. Мне как раз туда надо, заодно и тебя отведу.

Когда вдали показались белённые известью стены птицефермы, она остановилась. Сточные канавы по обе стороны раскисшей тропинки были полны грязной воды. В этом месте тропинка проходила рядом с пустырём, где за проволокой хранилась отслужившая свой век военная техника. В буйных зарослях полыни валялись ржавые гусеницы, в голубое небо уныло глядели стволы танковых пушек. Полствола зенитного орудия почти скрыто нежно-зелёными хитросплетениями вьюнков. Стрекоза на зенитном пулемёте. В башне танка возятся крысы. В жерле огромной пушки обосновались воробьи: устроили там гнездо и залетают кормить птенцов изумрудно-зелёными мошками. На почерневшем от времени колесе артиллерийского тягача сидит девочка с красной лентой в волосах и оцепенело наблюдает за мальчишками: те забрались на танк и колотят речными голышами по люку механика-водителя. Окинув взглядом всё это запустение, Ма Жуйлянь перевела глаза на меня — уже не та, что на случном пункте.

— Дома… всё в порядке?

Я отвернулся, уставившись на вьюнок, опутавший ствол зенитки. Зелёные усики чуть подрагивали, подобно усикам бабочки. Во мне поднялась волна злости: «О доме справляется, а сама даже имя сменила».

— Поначалу твоё будущее виделось таким радужным, — начала она, — и мы так радовались. Но Лайди всё испортила. Нельзя, конечно, во всём винить только её, матушкина глупость…

— Если больше нет указаний, — перебил я, — то я, пожалуй, пойду.

— Несколько лет не виделись, а норов гляди какой! — хмыкнула она. — Хоть этим радуешь. Тебе уже двадцать, Цзиньтун, пора зашить разрез на штанишках [165] и отлепиться от соска.

Я закинул скатку на спину и двинулся было вперёд.

— Не спеши, — остановила она. — Ты должен понять нас правильно. Все эти годы у нас тоже всё наперекосяк. Такое уж поветрие, а тут ещё и в правом уклоне обвиняют. Куда тут денешься. «Пичуга Хань накидывает бумажный пакет — никуда не денешься», — со знанием дела процитировала она ходивший у нас в Гаоми сехоуюй. [166] Взяв мою записку, достала из мешочка на груди авторучку, написала несколько корявых иероглифов и вернула мне. — Спроси завфермой Лун и передай ей.

Я взял записку:

— Если есть ещё что-нибудь, говорите.

Она задумалась.

— Знаешь, для нас со стариной Лу получить теперешнее назначение было ох как непросто. Поэтому прошу тебя, не доставляй нам лишние неприятности. Втихаря я могу помогать тебе, а на людях…

— А вот этого не надо. Ты даже имя сменила, так что с семьёй Шангуань тебя ничего не связывает. Я знать тебя не знаю, поэтому очень прошу — никаких «втихаря помогать».

— Ну и отлично! При случае сообщи матушке, что у Лу Шэнли всё хорошо.

Я уже не слушал её и шагал вдоль ржавой проволоки к белоснежной птицеферме. Проволока ограждала эту рухлядь, напоминающую о годах войны, чисто символически. Через множество дыр туда вполне мог пробраться кто угодно, даже корова. Я был невероятно доволен тем, как говорил с Ма Жуйлянь, а потому находился в прекрасном расположении духа, будто одержал красивую победу. К чёрту вас, Ма Жуйляни и Ли Ду! К чёрту вас, ржавые орудийные стволы, торчащие, как черепашьи шеи! Все эти миномётные шасси, защитные щитки от крупнокалиберных пулемётов, крылья от бомбардировщиков — всё к чёрту! Я обогнул высокие, как деревья, заросли кустов, и между двумя рядами крытых красной черепицей зданий моему взору открылось пространство, обтянутое рыболовной сетью. Там лениво передвигались тысячи белых кур. На высоком насесте сидел большой петух с мясистым красным гребнем и громко, по-командирски, кукарекал — этакий повелитель гарема. От куриного квохтанья с ума можно было сойти.

Каракули Ма Жуйлянь я передал Лун, заведующей. По каменному выражению лица этой однорукой женщины было ясно, что человек она непростой.

— Ты очень вовремя, парень, — сказала она, прочитав записку. — Твои ежедневные обязанности следующие: утром отвозишь куриный помёт на свиноферму, потом привозишь сколько нужно грубого корма, они там его готовят. После обеда вместе с Цяо Циша — она скоро здесь появится — отвозишь в контору собранные за день яйца, а после этого отправляешься на зерновой склад за кормом мелкого помола на завтра. Вопросов нет? Всё понятно?

— Понятно, — ответил я, глядя на её пустой рукав.

Заметив, куда я смотрю, она процедила сквозь зубы:

— Правил у меня здесь два. Первое — не лениться, второе — не таскать еду.

В ту ночь всё вокруг заливала ярким светом луна. Я устроился на складе, на кипе старых картонных коробок, и под куриные стенания долго не мог заснуть. В комнате за стеной спали десять работниц. Через тонкую перегородку доносилось похрапывание, кто-то разговаривал во сне. В холодном свете луны, который лился в окно и проникал сквозь дверные щели, можно было прочесть надписи на коробках: «Вакцина от птичьей чумы», «Хранить в сухом, тёмном месте», «Осторожно: стекло», «Не бросать», «Не сдавливать», «Не кантовать». Полоски лунного света понемногу сдвигались. Из полей доносился рокот тракторов «Дунфанхун». [167] Это трактористы сверхурочной ночной смены в первый месяц лета распахивали целину. Накануне матушка с ребёнком Лайди и Пичуги на руках проводила меня до околицы. «Цзиньтун, — сказала она, — как говорится, чем тяжелее жизнь, тем крепче надо стиснуть зубы и жить дальше. Пастор Мюррей рассказывал, что в той толстенной Библии — а он прочитал её от корки до корки — как раз об этом и речь. Обо мне не переживай, я как червяк: земля есть — значит, проживём». — «Мама, я буду откладывать из пайка и присылать тебе». — «Ни в коем случае, — отмахнулась матушка. — Лишь бы вы не голодали, мать и так сыта». Когда мы вышли на дамбу Цзяолунхэ, я сказал: «Мама, у Цзаохуа это дело уже в привычку вошло…» Матушка лишь беспомощно вздохнула: «Разве кто из девочек послушал моего совета за все эти годы, а, Цзиньтун?»