Попугаи с площади Ареццо

— Почему я должна вам отвечать?

— Да просто из любезности.

Это он пытается с ней кокетничать: медовый голосок и губки сердечком. Она смотрела на него с отвращением. «Любезность» — слово, которое уж точно не имело к ней никакого отношения. В глазах у нее мелькнул какой-то огонек, озорные искорки, которые он принял за согласие.

— Ну давайте ваш вопрос, — пробормотала она.

— Месье Бидерман был вашим покупателем?

— Его супруга Роза Бидерман любит красивые букеты. Не зря же у нее имя как у цветка.

— Да, конечно. А сам он? Вы его видели?

— Время от времени.

— И что?

— Я предпочитала, чтобы он бывал здесь пореже. Из-за него мне пришлось выгнать нескольких сотрудниц. Эти девчонки утверждали, что он заставлял их… ну, в общем… короче, вы понимаете, о чем я…

— Как? Прямо здесь? Но это невероятно!

Журналист удивленно выпучил глаза, страшно довольный, что он, кажется, раздобыл ошарашивающую новость.

— Ну да, здесь, между горшками с цветами.

— Невероятно!

— Я тогда им не поверила.

— И вы теперь жалеете об этом?

— Ну, вообще-то, я еще немного ревновала. Я-то считала, что он приходит ради меня, и только ради меня. Мы с ним… ну, в общем, мы уходили в комнату-холодильник. Уж не знаю почему, но его возбуждал этот холодильник, и там, среди луковиц и ростков… Вообще это любопытно. Как правило, холод не повышает мужскую потенцию, но у него все было не так…

— Невероятно! Невероятно!

Журналист от такой сенсации просто потерял дар речи. Ксавьера приветливо ему улыбнулась:

— Есть еще вопросы? Я была достаточно любезна? Это достаточно идиотские россказни для вашей газетенки? Хотите, я еще что-нибудь придумаю. Например, как он связывал моего мужа кожаными ремешками или предавался содомии с нашим помощником-подростком?

Журналист побледнел, осознав, что она его разыграла.

Она приоткрыла створку двери и жестом указала ему на улицу. Он прошел мимо нее с оскорбленным видом.

А она шепнула, когда он проходил мимо:

— Невероятно, да?

И он понуро прибился к группке репортеров и фотографов, топтавшихся на площади Ареццо.

А большие и маленькие попугаи в своих темных просторных гнездах, запрятанных среди ветвей, держались в стороне, укрывшись от людей повыше. Это подозрительное скопление чужаков и зевак не давало им слетать на газоны так же часто, как раньше, и они, вслед за Ксавьерой, мечтали, чтобы эта история с Бидерманом как можно скорей перестала загрязнять их среду обитания.

А Ксавьера остановилась на пороге, чуть отклонившись назад, скрестила руки на животе, ласково его погладила и прошептала:

— Видишь, в какой мир ты придешь? Ничего привлекательного, правда? Я тебя предупреждаю: тут полно идиотов, девяносто девять на сто. И в одном проценте, который остается, — великие гении, с которыми общаться невозможно, гении, которые не будут общаться с тобой… и мама.

Она сама поразилась, что произнесла это слово. Подходит ли оно ей? Если произносить нежно, получается не так уж плохо.

— Ну да. Будет мама. И нам с тобой, среди всех этих балбесов, найдется, над чем посмеяться.

Ей хотелось улыбнуться, но в глазах почему-то стояли слезы.

— Вот чертовы гормоны! Пора тебе уже оттуда вылезать, голубчик мой, а то мама уже хочет нормально ругаться, а не хлюпать, как девчушки, которые обожают сентиментальные фильмы. Кстати, ты любишь вестерны?

Натан перешел улицу и с деловым видом направился в сторону цветочного магазина.

— Ксавьера, можно мне с тобой поговорить?

Любому другому она бы ответила: «Нет, я тут, чтобы цветы продавать», но к Натану у нее было особое отношение. Может, это была и не дружба, но, как минимум, она испытывала к нему симпатию: во-первых, он был не похож на других, и ей нравилось, как он экстравагантно одевался, а во-вторых, у него был острый язычок, и его способ справляться с жизнью состоял в том, чтобы над всеми насмехаться. Будь она мужчиной, она бы, наверное, вела себя так же, как он. Так что им иногда случалось посмеиваться над окружающими, хотя вообще-то они с горячностью обсуждали цветы и способы составлять из них букеты.

Она указала на узкие брюки Натана из какого-то материала с чешуйками:

— Как красиво! Из чего это у тебя брюки, Натан? Змеиная кожа или крокодилья?

— Это пластмасса, дорогая моя. Я не хочу, чтобы животных убивали ради того, чтобы я выглядел более сексуально. А вот то, что людей заставляют бурить нефтяные скважины и всю планету расковыряли, чтобы делать синтетические ткани, — это меня устраивает.

Она впустила его и закрыла дверь. Тишина, стоявшая в магазинчике, восхитительно контрастировала с уличным шумом; казалось даже, что розы, лилии и каллы специально обволакивают их своим ароматным молчанием.

— Ксавьера, я не буду ходить вокруг да около, я пришел насчет Ориона.

— Орион, о господи, бедняга! — воскликнула Ксавьера, удивленная, что ее никудышный муж может кого-то интересовать.

— Да, насчет Ориона. Я думаю, это он.

— Он — что?

— Он — голубь. Автор анонимных посланий.

Ксавьера вздрогнула. Из-за последних трагедий она и забыла о том случае.

— Почему ты так думаешь, Натан?

— Во-первых, ваш магазин кажется мне просто идеальным местом, чтобы затеять такую историю. Отличный наблюдательный пункт. Сидя здесь, знакомишься со всеми.

— Это и ко мне относится. Я вхожу в число подозреваемых.

— А во-вторых, это должен быть кто-то известный своей добротой и любезностью.

— Ну, в этом меня трудно заподозрить.

— Действительно. А вот у Ориона наблюдается подобная патология.

— Вот уж точно! — рявкнула Ксавьера.

— Он ведь хочет добра всем вокруг?

— Боюсь, что он на это способен, он такой неразумный…

— И можно даже сказать, что он любит всех вокруг, правда?

— Кто его знает? Он с порога благожелателен к любому встречному-поперечному. Надо, чтобы меня убили у него на глазах, чтобы он…

— Думаю, надо избежать этого опыта.

— Договорились.

— Итак, если Орион любит всех, мы можем взглянуть на эту ситуацию по-иному! Эти письма — вовсе не какой-то хитроумный план, придуманный, чтобы дать каждому стать ближе к предмету его любви. И подпись «ты угадаешь кто» не означает разных людей. Он пишет письма от своего имени. И они все одинаковые — это потому, что он действительно любит всех братской любовью. По сути, эти письма напоминают его приветствия, которые он любезно обращает ко всем подряд, переходя улицу, не глядя по сторонам.

— Как собака. Вот же я ему все время и говорю, что он глупый, как собака. А знаешь, что он мне отвечает? Что собака — лучший друг человека.

— Вот и еще одно подтверждение…

— Нужно и правда быть глупым, как собака, чтобы дружить с людьми.

— В общем, Ксавьера, у меня есть серьезные основания полагать, что это Орион. Все следы ведут к нему. Мне не хватает только одной детали.

— Какой?

— Если ты ответишь мне «да», это и будет подтверждением всему.

— Так в чем вопрос?

— Орион — левша?

— Да.

И оба, растроганные, победно уставились друг на друга.

— И что теперь делать?

— Ты ему скажешь? — спросил Натан.

— Да уж, я займусь этим делом.

— Тогда предоставлю это тебе, а то я опаздываю. — И Натан собрался уходить.

Уже в дверях Ксавьера поймала его за рукав:

— Как там Том?

— Хороший вопрос. Спасибо, что ты меня об этом не спрашиваешь.

Лицо у него стало непроницаемым, и он удалился, обходя зевак и любопытствующих журналистов.

Ксавьера не без удовольствия повторила про себя его последнюю фразу. Итак, у них с Томом тоже бывают семейные проблемы. Ее это ободрило. Иногда ей казалось, что только в «голубых» парах отношения со временем не разлаживаются; узнать, что они подвержены таким же несчастьям, как и все остальные семьи, было утешительно.

Проходя по своему магазинчику, она заметила, что пионы подвяли.

«И трех дней не простояли. Вот невезуха!»