Рыбы не знают своих детей

Чем ближе к деревушке, тем сильнее тревога. Знал, что там найдет, что услышит, и десятки раз думал и передумал, как держаться самому. Но все случилось нежданно-негаданно. Еще издали увидел Агне, ведущую свою Розалию по обочине дороги и сворачивающую на хутор Ангелочка. Как только увидел ее с коровой, сразу понял все. И такая накатила злость, что хоть плачь, хоть о дерево бейся головой. Но он прикинулся удивленным:

— Куда ты? — спросил, остановив лошадь.

Она тоже остановилась. Держала в руке конец веревки и молча смотрела прямо в глаза. Каким-то нехорошим, невыносимо тяжелым взглядом. И молчала. Может, только показалось, а может, и на самом деле на ее лице появилась едва заметная горькая улыбка.

— Куда ты теперь? — не вынеся молчания, повторил он.

— А ты не знаешь, что случилось? — спросила она, все еще не спуская с него глаз.

— Откуда мне знать, Агне? — проговорил пересохшим ртом и со страхом ждал, что она скажет.

Но она не торопилась. Только перехватила веревку в другую руку, смотрела и молчала.

— Что случилось, Агне? — спросил, лишь бы всколыхнуть эту невыносимую тишину.

— А я думала — ты знаешь, что случилось, — сказала она с кривой улыбкой на губах, все не отрывая взгляда. Потом зло прищурилась и добавила: — Ну, если не знаешь, то дома узнаешь.

И посмотрела так, словно желала запомнить его лицо на всю жизнь. Дернула за веревку и повернула с Розалией по тропинке на хутор Ангелочка. Он подумал, что надо догнать, силой отвести домой, но побоялся услышать прямое обвинение, которое она еще не произнесла, но на которое намекала.

О такой развязке ты даже не подумал. Тебе и в голову не пришло, что она найдет вот такой выход. И что за проклятый день: что ни делай — все против тебя оборачивается. Бывают черные дни, когда лучше ни за что не браться, даже с постели не вставать, потому что все, за что ты в этот день ни возьмешься, обернется против тебя же… Глупость, конечно. Не день виноват. Твое нетерпение, твоя горячность. Правильно люди говорят: сначала семь раз отмерь, а только потом… А у тебя, как говорила Юзите, ума ни на грош. «Не голова, а кочан на плечах», — злился на себя, пока не доехал до дома. А как только свернул во двор, увидел за деревьями обвалившиеся и обуглившиеся стены дома брата, так горько стало, что, казалось, с воем побежит через поля. Но уже не было сил. Вдруг почувствовал такую усталость, такое опустошение, что несчастнее человека не найдешь во всем свете. «Сам выкурил, сам огнем выжег», — подумал с щемящей грустью, глядя на одиноко торчащую на пожарище трубу.

Из избы выскочила Мария и с причитаниями рассказала, что произошло, торопила сейчас же пойти и привести домой Агне, а он слушал молча, ни о чем не спрашивая, ощущая лишь смертельную усталость и удушливый комок в горле. Оставив Марию, поплелся, словно на чужих ногах, в избу, опустился на лавку у стола, сжал ладонями голову. «Хуже мог сделать только враг, — думал он. — И чего добился, что выиграл? Ничего. Только хуже. Еще вчера до нее было рукой подать, даже в полночь мог сходить и хотя бы послушать, что творится за окнами избы, а теперь и эту возможность потерял. Теперь на другой конец деревни уже не побегаешь, теперь совсем отдалилась от глаз, и даже в самый трудный час не сможешь ничем помочь, если она и будет звать на помощь. Человек, человек, что ты натворил! А может, и впрямь бог наказал тебя, лишая разума?»

Вошла Мария, присела напротив на лавку и спросила:

— И не привез ни сахару, ни крупы?..

«Какая тут еще, к черту, крупа», — хотел, обозлившись, сказать он, но сдержался. Смотрел на руки жены, лежащие на столе, видел, как они заскорузли и потрескались от работы, которой нет конца, и снова к горлу поднялся горький комок. Виноват. И перед ней виноват. За все ее заботы отплатил, как Иуда. А она никогда не упрекнула ни в чем, не укоряла, на каждом шагу старалась угодить, лишь бы тебе было хорошо. Отплатил. Всем отплатил. Как бешеный пес, своих «покусал».

Протянул руку, гладил сухую и горячую ладонь жены, глотал горький комок и говорил:

— Не сердись, Мария. Не до крупы мне теперь.

Ее лицо посветлело, даже помолодело, а заблестевшие глаза заморгали часто-часто, и на ресницах повисли слезинки.

— Чего ты? — спросил он ласково, сам не узнавая собственный голос. Все гладил и гладил натруженные ее руки, с горечью следя, как сорвалась слеза с ресницы и покатилась по щеке.

— Не надо, Мария, — сказал, успокаивая.

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Давно по имени меня не называл… Давно таким добрым не был.

Ее слова прозвучали как робкий упрек и как прощение. И этими несколькими словами не только зачеркнула все обиды и его грубость последних месяцев, но как бы призвала и его самого забыть прошлое, не мучиться из-за него. С ласковой благодарностью он пожал ее руку и сказал:

— Мне пора, Мария.

— Куда ты?

— В лес надо.

— Не поел ведь. Я сейчас подам…

— Не надо. Когда вернусь — тогда, — сказал он, еще раз пожал ее руку и встал из-за стола.

Он сидел, прислонившись спиной к стволу сосны, и ждал. В ушах все еще раздавались слова Буткуса, перед глазами стояло покрасневшее и злое лицо Кучинскаса. Кто мог подумать, что этот спокойный и с виду глуповатый мужик занимался такими рискованными делами. Казалось, что его ничто в мире не интересует, кроме Ангелочкиной Юзите. Умел скрывать концы. И упрямый, как необъезженный жеребец. Ни слова Буткус из него не вытащил. Был нем, как земля. Хотя Буткус и угрожал ему: «Мы тебя в живых оставили не для того, чтобы молчал», он все равно ничего не сказал. Смотрел налитыми кровью глазами и молчал, как камень. А может, и на самом деле ничего не знает? Может, Буткус ошибается, утверждая, что Кучинскас — связной у бандитов? Но тогда выходит, что покойный Стасис солгал Буткусу. Непохоже. Нисколечко не похоже, что брат мог наговорить на невинного и ни в чем не замешанного человека. Видно, на самом деле не в чьем-то, а в Кучинскасовом гумне давал он клятву, вступая в отряд лесных. По его описанию устройства гумна и откопали Кучинскаса люди Буткуса. А таким мямлей казался, что никак о нем не подумаешь. И взять такого нелегко было. Здоров, что бык. Интересно, сколько мужчин его брали? Людей у Буткуса, конечно, достаточно. Он не только Чибираса с его парнями привел, но и полный грузовик солдат прихватил. Вдоль всего болота расставил, за деревьями укрыл, чтобы из болота никто не вырвался живым. Сквозь такое сито не только человеку, но и зайцу незамеченным не проскользнуть. Лишь бы ночь не застала. Но не застанет. Солнце по верхушкам деревьев катится, до сумерек еще далеко. Страшно длинный день. Кажется, на целую неделю хватило бы такого дня, как сегодняшний. А может, потому так кажется, что и этот, и вчерашний день в один слились? Ведь ночи считай что и не было — даже глаз толком сомкнуть не удалось. И духота невыносимая. Таки клонит к земле. Глаза слипаются, словно медом смазанные… Где-то далеко почти беспрерывно бормочет гром, но только изредка доносится отчетливый грохот. Видно, и правда далеко гремит. Неспроста весь день припекало. Хоть бы ветерок дунул, этих кровопийц-комаров отогнал, почти совсем заели, проклятые… А с Агне худо получилось. Хуже некуда. И с Марией худо. Нельзя к собственной жене так худо относиться. Как-то само собой, не по злой воле так получалось. Ведь ничего нарочно или по злобе не делалось. Само собой так складывалось…

— Готов? — обрывает мысли голос Буткуса.

Он утвердительно кивает, хочет встать, но Буткус взмахом руки усаживает его назад на мох и снова повторяет все сначала: о чем рассказывать там, как отвечать на их вопросы, как вести себя в том или ином случае. «Зря Буткус повторяет, такое не забывается, остается в памяти до гробовой доски, прилипает, словно растопленная смола, — не смоешь и не соскоблишь, разве что с живым мясом отдерешь», — думает он, затем спрашивает:

— Уже идти?

— Уже, — говорит Буткус и крепко пожимает локоть.