Повесть о любви и тьме

Но еврейский Иерусалим не был ни молодым, не вооруженным, ни стоящим на страже. Он скорее походил на провинциальный городок из произведений Чехова: перепуганный, растерянный, наполненный сплетнями и ложными слухами, беспомощный, ошеломленный неразберихой и тревогой.

Двадцатого апреля 1948 года Давид Бен-Гурион после беседы с Давидом Шалтиэлем, командующим еврейскими вооруженными силами в районе Иерусалима, записывает в своем дневнике ответ последнего на вопрос, каким он видит еврейский Иерусалим:

(Трудно сказать, улыбался ли Бен-Гурион, записывая в своем дневнике эти строки, но, так или иначе, наш квартал Керем Авраам не входил ни в первую категорию, ни во вторую).

В лавке зеленщика Бабаева наша соседка госпожа Лемберг говорит:

— Но я им уже больше не верю. Никому я больше не верю. Все это — одна гигантская интрига.

Госпожа Розендорф прерывает ее:

— Ни в коем случае нельзя так говорить. Извините. Вы уж, пожалуйста, извините меня за это замечание: подобные разговоры еще более разлагают мораль всего народа. Что вы себе думаете? Что наши парни согласятся пойти сражаться за вас, рисковать своими молодыми жизнями, если вы будете утверждать, что все это — только интриги?

Зеленщик замечает:

— Я арабам не завидую. Есть в Америке такие евреи, что вскоре снабдят нас атомными бомбами.

Моя мама говорит:

— Эти луковицы не кажутся мне достаточно хорошими. И огурцы — не очень…

Но госпожа Лемберг (от которой всегда исходит легкий запах сваренных яиц, приправленный потом и кисловатым ароматом мыла) не унимается:

— Все это только одна гигантская интрига, говорю я вам! Театр устроили! Комедию! Ведь Бен-Гурион уже потихоньку согласился продать весь Иерусалим муфтию, его шайкам, иорданскому королю Абдалле, а за это англичане и арабы, возможно, согласятся оставить ему его кибуцы, Нахалал, Тель-Авив со строительной компанией Солель Боне, с исполкомом профсоюзов. И это все, что их заботит! А что будет с нами — пусть вырежут, пусть сожгут всех нас, это им вообще безразлично. Иерусалим? Самое лучшее для них, если он вообще провалится в тартарары, чтобы потом в их стране, которую они так хотят себе устроить, осталось поменьше религиозных и еще того меньше интеллигенции…

Женщины спешат ее успокоить:

— Что это с вами? Госпожа Лемберг! Ша! Бист ду мешиге? Эс штейт до а кинд! А фарштандикер кинд! Тише, ты с ума сошла? Ведь тут стоит ребенок! Понимающий ребенок!

«А фарштандикер кинд», ребенок-стратег, со своей стороны, принялся декламировать то, что слышал от отца или от деда:

— Когда британцы отправятся восвояси, все подпольные организации — Хагана, ЭЦЕЛ, ЛЕХИ — уж точно объединятся и победят врага.

А невидимая птица, птица, жившая на ветвях гранатового дерева, птица Элиз, она тоже настаивала на своем. Не сдвинувшись с места: «Ти-да-ди-да-да». И снова, и снова: «Ти-да-ди-да-да». И после недолгих молчаливых раздумий: «Ти-да-ди-да-да!!»

44

В сентябре и октябре 1947 года газеты полны были предположений, допущений, оценок и аналитических материалов: будет или не будет вынесено на голосование Генеральной Ассамблеи ООН предложение о разделе? Преуспеют или нет арабы в своих злокозненных попытках изменить рекомендации по разделу или вообще отменить голосование? А если дело дойдет до голосования, то есть ли шансы набрать минимальное большинство в две трети голосов для того, чтобы резолюция о разделе прошла?

Каждый вечер после ужина сидел папа между мной и мамой за столом в кухне. После того, как была тщательно протерта клеенка, покрывавшая стол, папа раскладывал на ней свои карточки и начинал подсчитывать — карандашом, в болезненно-желтоватом свете слабой электрической лампочки — каковы наши шансы победить в голосовании. С каждым вечером настроение его все ухудшалось. Все его расчеты показывали, что нас наверняка ждет жестокое поражение:

— Вся дюжина арабских и мусульманских стран, разумеется, объединится против нас. Католическая церковь, без сомнения, дергает за все ниточки, чтобы повлиять на католические государства и заставить их проголосовать против, поскольку государство евреев противоречит основам веры, а Ватикану нет равных в искусстве дергать за ниточки за кулисами. Таким образом, мы, по-видимому, потеряем все двадцать голосов стран Латинской Америки! С другой стороны, Сталин, без сомнения, прикажет всем своим сателлитам из коммунистического блока проголосовать в соответствии с его несгибаемым антисионистским подходом — против нас будет в результате еще тринадцать голосов. Не говоря уж об Англии, которая всегда подзуживает против нас: все ее доминионы, находящиеся от нее в зависимости, — Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка — все они будут мобилизованы, чтобы провалить любую возможность создания еврейского государства. А Франция? А другие просвещенные страны вслед за ней? Ведь Франция ни в коем случае не осмелится восстановить против себя миллионы своих мусульман в Тунисе, Алжире, Марокко. А возьмем, к примеру, Грецию… Да ведь у нее есть разветвленные торговые связи со всем арабским миром, с большими греческими общинами в арабских странах. А сама Америка? В самом ли деле поддержка Америкой плана раздела — дело решенное и окончательное? И что произойдет, если козни гигантских нефтяных компаний и вмешательство наших врагов в дела Госдепартамента склонят американцев на свою сторону и уломают стойкого и совестливого президента Трумэна?

Вновь и вновь подсчитывал папа соотношение сил при голосовании. Каждый вечер вновь пытался он отвратить страшное крушение, составить какую-то хитроумную коалицию из стран, обычно идущих в американском фарватере, и стран, у которых, возможно, имеются свои расчеты — немного досадить арабам. А также из маленьких порядочных стран, вроде Дании, к примеру, или Голландии, стран, видевших воочию ужасы уничтожения еврейского народа: может быть, теперь наберутся они все-таки мужества и будут действовать по велению совести, а не в зависимости от интересов, связанных с нефтью?

Неужели и семейство Силуани на своей вилле в квартале Шейх Джерах (в сорока минутах ходьбы от нас) тоже сидит в полном составе, склонившись над листом бумаги, лежащим на клеенке, покрывающей кухонный стол? И ведет те же расчеты, только основываясь на противоположных предположениях? Неужели они, как и мы, опасаются того, что должно случиться, — как, к примеру, проголосует Греция? Покусывая кончик карандаша, они тоже пытаются предположить, какова будет окончательная позиция скандинавских стран? И у них есть оптимисты и пессимисты, циники и те, кто все видит в черном свете? И они каждый вечер в тревоге приписывают нам козни и вмешательство в чужие дела, хитроумное дерганье за все ниточки? И у них все спрашивают: «Что же здесь будет? Что готовит день грядущий?» Они боятся нас совсем так же, как мы боимся их?

А Айша? А ее родители в квартале Тальбие? Быть может, сидят они в эту минуту, она и вся ее семья, в комнате, где собралось много усатых мужчин и со вкусом одетых женщин с нахмуренными лицами, с бровями, сросшимися на переносице. Все собрались вокруг блюд, наполненных засахаренными апельсиновыми корками, они перешептываются и замышляют «утопить нас в крови»? Играет ли Айша на рояле те мелодии, которым научила ее еврейская учительница? Или теперь ей это решительно запрещено?

Или нет. Именно сейчас все они молча стоят у постели малыша Аувада. Потому что ему ампутировали ногу. По моей вине. Либо он агонизирует от заражения крови. По моей вине. Его удивленные глаза щенка, любопытные и наивные глаза щенка сейчас плотно сомкнуты. Зажмурены от тяжких страданий. Лицо его, исхудавшее и бледное, словно лед. Боль пропахала борозду на лбу. Прелестные его кудри лежат на белой подушке. «Дай мне минутку, нет у меня минутки». Он стонет и дрожит от нестерпимой боли. Либо тихонько плачет, тоненьким голоском, мой малыш. Маленький «даймненет». А сестра его сидит у изголовья и ненавидит меня. Ибо из-за меня, все из-за меня, из-за меня били ее там смертным боем, избивали жестоко и терпеливо, размашистыми ударами, еще и еще били ее по спине, по голове, по тонким плечам — совсем не так, как иногда шлепают девочку, сделавшую что-то не то, а так, как лупят взбунтовавшуюся лошадь. Из-за меня.