Горькую чашу – до дна!

7

– Профессор Хан поручил одному человеку доставить папу к швейцарской границе… абсолютно надежному человеку…

Ванда сидела на моей кровати. Я задернул тяжелые занавеси на окнах, но все равно снизу, с Парижской площади, продолжали доноситься до нас пение и выкрики проезжавших мимо оперативных групп.

– Через Франца папа передал, они не посмеют что-то со мной сделать, если я буду с тобой… в целях пропаганды… ты им слишком нужен…

– Это верно.

– Я должна попасть в Линдау. Там у нас есть друзья. Они переправят меня в Швейцарию.

– Тогда завтра утром я отвезу тебя в Линдау.

– Да, об этом просит тебя папа…

– Конечно, я поеду с тобой. Как-никак тут имеется еще и американский посол! Я объясню, что мы с тобой обручены!

– О Питер, Питер, я так боюсь…

– Тебе нечего бояться. Абсолютно нечего. Никто не посмеет тронуть тебя пальцем. Успокойся, Ванда, успокойся, прошу тебя! Сегодня ты заночуешь у меня, а завтра утром…

Телефон зазвонил. Ванда вскрикнула:

– Это они!

– Чушь.

Я поднял трубку.

– Мистер Джордан?

– Да.

– Минуточку.

И тут я услышал вкрадчивый, подобострастный голос:

– Говорит Хинце-Шён. Тысяча извинений за поздний звонок…

– Что случилось?

Ванда стояла рядом со мной. Ее била дрожь.

Я помотал головой и, прикрыв ладонью трубку, шепнул ей:

– Всего лишь со студии УФА.

Она без сил рухнула на кровать.

А робкий голос в трубке продолжал:

– Мне нужно с вами поговорить.

– Но сейчас уже около одиннадцати.

– Я знаю…

– Я собирался уже лечь спать.

– Мне очень жаль. Я бы не приехал, если бы это не было столь важно.

– Так вы приехали? Где же вы?

– В холле. Я… я… я… Ну и дела! – подумал я.

– Мне необходимо поговорить с вами! Всего десять минут! Речь идет о судьбе нашего фильма…

– Что с ним стряслось?

– Могут возникнуть трудности…

– Возникли трудности?

– Могут, сказал я, могут возникнуть. Всего десять минут, мистер Джордан, ну пожалуйста.

– Сейчас спущусь. Подождите меня в американском баре.

Я положил трубку.

– Это не имеет к тебе никакого отношения, – сказал я.

– Имеет! Имеет! Я это чувствую!

– Человека зовут Хинце-Шён, он литсотрудник на студии УФА. С моим фильмом, видимо, что-то не ладится. Я сейчас же вернусь.

– Никуда не ходи!

– Ванда, будь благоразумна. Не пускать же его сюда. Если я не спущусь к нему, это покажется подозрительным. Любимая моя, то, что происходит, ужасно, ты напугана… но возьми себя в руки, прояви выдержку – иначе мне не удастся доставить тебя в Линдау!

Это подействовало.

– Я уже успокоилась. Я совершенно спокойна. «…от Мааса до Мемеля, от Эча до Бельта…»

– Я люблю тебя, – прошептала Ванда. Я поцеловал ее и пошел к двери.

– Если телефон зазвонит, не отвечай. Если постучат… Она сдавленно вскрикнула, и ужас вновь вспыхнул в ее зеленых глазах.

– Нет, – решил я. – Уж лучше я запру тебя, а то ты еще струхнешь и со страху убежишь.

«…Германия, Германия превыше всего, превыше всего в мире!»

8

Американский бар был полон. Немцы и иностранцы, среди них несколько зарубежных корреспондентов, с которыми я был знаком, обсуждали события этой ночи. Перепуганный Хинце-Шён сидел за столиком в углу. За соседним столиком двое в костюмах из магазина готового платья пили коньяк. Они громко беседовали друг с другом и раскатисто хохотали. Хинце-Шён был бледен как мел. На столике перед ним стоял большой бокал.

Официант подошел к его столику одновременно со мной.

– Что угодно заказать, мистер Джордан?

– Вы что пьете? – спросил я тщедушного человечка.

– Виски. – Он покраснел, как будто я застал его за каким-то предосудительным занятием.

– Мне ничего спиртного. Принесите апельсиновый сок.

– Хорошо, мистер Джордан.

– А мне еще двойную порцию, – ввернул бледный Хинце-Шён. Левое веко у него подергивалось. Он теребил кончик воротничка.

Я положил ключ от моего номера на столик и пододвинул себе стул. Двое за соседним столиком захохотали. Они вообще не обращали на нас внимания.

– Ну, так что же стряслось? Фильм зарубили?

– Вероятно.

– Что значит «вероятно»?

В баре было очень шумно, нас никто не мог подслушать. Люди входили и выходили. Все были возбуждены. Американские журналисты сновали между своими столиками и телефонными будками. А с Парижской площади продолжали доноситься крики и вопли.

– Мистер Джордан, я ваш друг.

– Надеюсь.

– Я в самом деле ваш друг. И говорю сейчас с вами как друг, доверительно. И скажу больше, намного больше, чем положено…

Официант принес двойное виски и сок. Хинце-Шён торопливо выпил. Виски вытекло из угла рта. Он нагнулся ко мне через стол. Я почувствовал, как плохо пахнет у него изо рта.

– Она у вас в номере.

– Кто?

– Вы знаете кто.

– Понятия не имею.

Двое за соседним столиком заразительно засмеялись, один хлопнул другого по плечу, и они опять заказали коньяк.

– Нам нельзя терять время. Она прямо из Груневальда приехала к вам. Не спорьте, это бессмысленно. Кто-то увидел ее из окна отеля и позвонил.

– Куда?

– В гестапо. После этого они подняли меня с постели. – Он добавил обиженно: – Вечно заставляют меня улаживать такие дела. Знали бы вы, до чего это противно…

– Я даже не знаю, о чем вы говорите.

– Прекрасно знаете. Ванда Норден находится наверху, в вашем номере. Ее отец сбежал и сейчас направляется к границе. Физик из института… Кайзера Вильгельма! Имеющий звание ЕНО! Много лет работающий над секретным проектом государственной важности! Такого человека нельзя выпускать за границу!

– А может, он уже там.

– Значит, придется вернуться.

– Он же не сумасшедший!

– А я говорю – придется вернуться.

– Чего ради?

– Чтобы спасти жизнь своей дочери.

Я поднялся.

– Куда вы?

– Пойду позвоню моему послу.

– Погодите!

– Не задерживайте меня!

– Нет! Нет! – Он схватил меня за рукав и притянул к себе. – Сколько вам лет? Семнадцать! Вы ребенок и ничего не понимаете! Хотите позвонить своему послу? И что он сделает? Защитит вас, разумеется. Но ведь вам лично ничто и не угрожает! А возьмет ли американский посол под свою защиту дочку Нордена? Нет, дорогой друг, я действительно ваш друг, поэтому прошу мне поверить. – Он говорил быстро, захлебываясь словами и чуть не плача. – В бегах находится человек, обладающий секретами государственной важности. В любой стране мира его постарались бы остановить…

– Я знаю, что произошло в этой стране нынче ночью.

– Одно с другим никак не связано. Предупреждаю вас по дружбе! Если вы станете защищать фройляйн Норден, мы будем иметь право принять все меры против вас.

– Хотелось бы на это поглядеть!

– И поглядите!

– Если вы так уверены, почему несколько молодчиков из гестапо не поднимутся наверх и не схватят фройляйн Норден?

Он молчал.

– Могу за вас ответить. Потому что боятся! Боятся скандала в «Адлоне»! Тут пока еще полным-полно иностранных корреспондентов.

– Это нам безразлично.

– Если это вам безразлично, почему же гестапо не явилось?

– Потому что я попросил их не вмешиваться.

– Вы?

– Да, я. Ваш друг. Ваш искренний и преданный друг, – сказал он, приблизив свое лицо вплотную к моему и обдавая меня своим гнилым дыханием. – В случае если вас здесь отдадут под суд, а потом – если повезет и не случится худшего – обменяют на немца, осужденного в Америке, и вышлют: что с вами будет? Что будет с вашим УФА-фильмом?

– На это мне плевать.

– Вовсе вам не плевать! В семнадцать лет не все равно, вернешься на экран или нет. Дайте мне ваш ключ. И погуляйте полчаса. Нечего на меня так смотреть. У фройляйн Норден ни один волос не упадет с головы, клянусь вам. Мы же не сумасшедшие! Мы же хотим, чтобы ее отец вернулся. Он нам очень нужен! Господи Боже мой, неужели нужно еще что-то говорить?