Двадцатый век. Изгнанники

— Не пробовала.

— И я не пробовал управлять самолетом. Значит, не умеешь. Приподними-ка юбку. Еще, еще. Сказал — еще!

На этот раз Хильда разозлилась не на шутку:

— Нужно было так в объявлении и писать, что набираете проституток, а не статисток!

Она сердито подхватила свою сумочку, но Конти задержал ее за руку.

— Постой, ты куда сорвалась?… Пройдись вон дотуда и обратно.

— Докуда — дотуда?

На этот раз вскипел Конти и закричал:

— Я сказал — дотуда! Ты что, глухая?

— Вот что, мсье, я пришла сюда по собственной воле и точно так же могу уйти. И я не позволю всяким истеричным педикам на меня орать!

Босс положил сигару прямо на рояль, горящим концом наружу — прогоревшее пятно на крышке свидетельствовало о том, что для него это было в порядке вещей, и легонько подтолкнул локтем пианиста:

— Ого, ты слыхал? Вот он какой, оказывается, Ален Конти! Придется мне теперь потрудиться и доказать meine gnädige Freulein [31], насколько она не права. Вообще-то, не нахожу ничего предосудительного в гомосексуализме. Голубые — они тоже люди. Ты как считаешь, а, Мадьяр?

Пианист пробормотал что-то невразумительное и пробежался пальцами с одного конца клавиатуры до другого.

Конти взял сумочку из рук Хильды, положил на стул и распорядился тоном старого учителя:

— Так, потрепались — и хватит! Видишь вон ту пальму? Пройдись до нее и обратно.

Она поколебалась, но распоряжение все же выполнила.

— Хорошо. Документы у тебя в порядке, виза действительна?

— Да, только они у меня не с собой, а дома.

— Разрешение работать во Франции есть?

— Конечно, — соврала она.

— Хорошо. Оставь свои координаты моей секретарше. В понедельник ровно в восемь утра быть здесь, никаких капризов и опозданий. Снимать будем музыкальную комедию, приступаем к репетициям. Для начала 25 франков за съемочный день. Значит, ты бош. Имя-то как?

— Сами же сказали: Бош! — вспылила Хильда.

— Не кипятись. Ты, похоже, совсем новенькая в этом треклятом городе и не знаешь, что здесь каждый немец — бош, каждый русский — Иван, и каждый американец — Джонни.

— А каждый француз? — с вызовом спросила она.

Тут впервые открыл рот пианист и с невообразимым венгерским акцентом ввернул:

— Каждый француз — скотина.

— Так точно, — согласился Ален Конти. — Грязная скотина и педераст.

Действие этой никчемной музыкальной комедии развивалось главным образом на построенной в студии маленькой, утопавшей в зелени городской площади, в центре которой красовался памятник героям войны. Еще там были фонтан, полосатые тенты над столиками таверн, игривые служанки и влюбленные в них стареющие бонвиваны. Вот там-то, вокруг фонтана и памятника, залитого светом прожекторов, персонажи предавались всеобщим танцам и песням — нечто в жанре австрийских кинооперетт с Яном Кипурой и Марикой Рёкк. Еще более ничтожным выглядел бы этот проект в глазах тех, кто смог бы понять значение фильма, который в то же самое время снимал в соседних павильонах Жан Ренуар: его «Правила игры» были проникнуты предчувствием надвигавшейся мировой катастрофы.

И действительно, песчинки в часах Истории срывались в пропасть прошлого, уже отсчитывая последние дни мира в Европе, а здесь, под картонными платанами, веселые и счастливые обитатели площади все еще беззаботно пели и лихо отплясывали свою карманьолу.

Как-то раз поздним вечером, когда закончились съемки очередной развеселой массовой сцены, Хильда, сняв грим и переодевшись в тот единственный костюмчик, в котором приехала из Германии, направилась к выходу и чуть не столкнулась в коридоре с главнокомандующим армии статистов Аленом Конти.

Приобняв за талию, он привлек ее к себе, окутав дымом сигары.

— Скажи-ка мне, девочка-чудо с большим будущим, какие у тебя планы на вечер?

— Сначала убери руку с моей задницы.

— Пардон, это я машинально. Ну, так что ты собираешься делать?

— Делать? Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду маленький кабачок около Порт-де-Лила, где подают настоящий нормандский кальвадос. Что ты на это скажешь?

— То, что мои планы на вечер не имеют ничего общего ни с кабачком у Порт-де-Лила, ни с тем, что ты имеешь в виду на самом деле. Ты не слишком огорчен, босс?

— Не забывай: я обещал тебе доказать, что я не голубой.

— Готова поверить твоему честному слову. Кроме того, ты не в моем вкусе.

— Ясно, милашка. Ну, на нет и суда нет! Адью!

— Адью, босс!

И Хильда Браун вылетела вон.

На улице статистки, занятые в массовых сценах и эпизодических ролях, подхватывали под руку ожидавших их кавалеров. Урчали моторы, вспыхивали фары, хлопали двери автомашин.

Париж погружался в ночную жизнь.

Хильда шла к метро по тихой боковой улочке, когда за спиной у нее раздались негромкие шаги. Она прибавила ходу, но кто-то догнал ее и схватил за локоть. Думая, что это опять Ален Конти, она остановилась и гневно выдернула руку.

Однако это оказался совершенно незнакомый смуглый тип с усиками, не то корсиканец, не то алжирец, который молча, с ухмылкой на нее уставился.

— Ты мне запала в душу! — сказал он, наконец. — Я уже третий день за тобой таскаюсь.

— А ну, убери руки!

— Ого, какие мы недотроги. Зачем же так, малышка? Мы тут с друзьями просто хотели пригласить тебя на рюмку абсента.

— Да, сегодня вечером мне определенно везет на приглашения! Засунь свой абсент знаешь куда?

Хильда хотела было проскользнуть, но незнакомец спокойно взял ее за плечи и развернул к себе. Она попыталась вырваться, но из темноты соседнего подъезда вышел еще один мужчина и молча преградил ей дорогу.

Она испуганно оглянулась: на противоположной стороне улицы курили, прислонившись к стене и ожидая развязки событий, еще двое.

Усатый осклабился:

— Вот как, засунуть, значит? Ну, так, сейчас наша блондиночка получит урок, который усвоит на всю жизнь, — кто, что и куда засовывает!

Тут кто-то подхватил Хильду под руку и притянул к себе. Незнакомец с невообразимым акцентом спокойно отчеканил:

— Валите отсюда, ребята, девушка со мной.

Хотя было темно, по акценту она узнала пианиста, работавшего с Аленом Конти.

— А этот откуда еще взялся?

Драка с превосходящими силами противника казалась неизбежной. В руке у усатого блеснуло острие испанской навахи.

Один из наблюдавших с противоположной стороны улицы подал голос:

— Это Мадьяр, пианист Конти. Не ввязывайтесь, фараоны на подходе.

Кто-то коротко свистнул, и вся шайка мгновенно бросилась врассыпную. Двое полицейских медленно проследовали вдоль по улице, один из них спросил:

— У вас проблемы?

— Ровным счетом никаких, ребята. Мадемуазель Бош… извини, не знаю твоего имени… пошли, да не бойся, я провожу.

До самого угла улицы, за который завернули полицейские, тянулось высокое здание без окон — вероятно, задняя стена одного из съемочных павильонов.

Вслед за полицейскими, Мадьяр и Хильда поспешили как можно скорее покинуть темную улочку. Хильда дважды оглянулась — а вдруг их станут преследовать?

— Не оглядывайся, шагай. Если они поймут, что ты напугана, нам несдобровать.

— Я не из пугливых.

Мадьяр холодно рассмеялся.

— Ты просто не знаешь, что тебя ожидало, вот и хорохоришься. Не ты первая, не ты последняя. Эти сутенеры насиловали бы тебя, били и пичкали наркотиками, пока не сдашься. А потом, когда забудешь, на каком ты свете, и какое имя тебе дала мать, станешь на них работать. Впрочем, не беспокойся: вряд ли они к тебе снова полезут. Ты теперь для них одна из девочек Конти, а он не из тех, кто прощает вторжение в свои владения. Быстренько пообрывает им мужские причиндалы, как полевые ромашки.

Свою речь он произнес все с тем же жутким венгерским акцентом. Очень может быть, что даже предводитель древних гуннов и вероятный прапрародитель венгерского пианиста Аттила, и тот говорил по-французски лучше своего потомка.