Эта гиблая жизнь

Одной рукой снять беззвучно цепь с воротины было трудно, но Ильин сделал это и выскользнул со двора. Усилием воли, давя желание броситься со всех ног прочь, он аккуратно примкнул створки ворот и намотал цепь на прежнее место.

От ворот новоиспечённый Джеймс Бонд побежал по дороге со всей скоростью, на которую был способен. От шоссе до дачи Фомы они ехали минут десять; по такой дороге это километров восемь – десять, прикинул он. Это два часа хода пешком. Они, конечно, очухаются раньше.

Он семенил почти вслепую, ибо здесь освещать пространство было нечему. Вверху, в чёрном зимнем небе, крошечными бесполезными точечками рябили такие далёкие звёзды.

7. Парамон

Ильин повернулся спиной к ветру, достал телефон и ещё раз нажал «redial».

Он почти молился, чтобы Парамон ответил, наконец. Но вместо обычно сердитого и глухого голоса Парамона он услышал голос автомата: «Абонент временно отключён или находится вне зоны действия сигнала».

Это было самое худшее. Ильин долго вглядывался в циферблат часов – в темноте стрелки не просматривались... Наконец, вертя руку так и этак, лязгая по грядушке наручниками, Ильин скорее угадал, чем разглядел: без двадцати девять. (Зажигалкой осветить не догадался).

Вперёд, вперёд, не терять времени, на Парамона надежда слаба.

С Парамоном Ильин служил в армии, в одном взводе. Парамон, вернее, Саня Парамонов, весёлый и добрый парень, душа взвода, был москвичом и редким умельцем. Мало того, что он был боксёром и чемпионом округа в полутяже – золотые руки его могли сделать всё что угодно: отремонтировать заглохший на марше движок «Урала», щепкой вскрыть банку сгущёнки, соорудить паяльник из подручных железок и проволок и потом ещё этим паяльником припаять оторвавшийся конденсатор в «Спидоле» командира роты капитана Мохова... После армии, когда Ильин поступил в аспирантуру в Москве, он позвонил Парамонову домой и узнал, что Саня работает техником-электриком в Эфиопии на строительстве электростанции. Вскоре, однако, Парамонов сам нашёл его в общежитии. Оказалось, что из Африки его выперли за моральную незрелость: отдубасил в кровь эфиопа, который отлынивал от работы и обозвал его «русская свинья».

Это Парамонов, когда настали новые времена, соблазнил Ильина уйти из науки и заняться бизнесом, это он организовал ему кредит на прекрасных условиях... В новой жизни Парамонов, увы, не нашёл себе места как работник, и через боксёрские свои связи сделался не то чтобы бандитским авторитетом (для этого, по их правилам, отсидеть надо), но какое-то место в их иерархии (какое именно, Ильин никогда не вникал) занял. В ильинском офисе иногда появлялись посланные Парамоном (так его нарёк тот мир) его молодые и очень вежливые одноклеточные подручные со стрижеными загривками – по разным мелким его заданиям. Но никто из бандитов никогда Ильину не докучал: Парамон поставил эту сторону дела безупречно. Ильин отдавал Парамону половину прибыли.

Работай спокойно, говорил Парамон. Если что возникнет – немедленно звони мне, я всё улажу.

За все годы бизнесменства ни разу Ильину не приходилось экстренно взывать к Парамону. А вот, когда понадобился – «телефон отключён»...

И вот идёт, плетётся кое-как кандидат наук, философ, отец семейства Ильин по ямистой скользкой зимней ночной дороге, грядушку волочит на себе. Чем не занятие для уважающего себя настоящего мужчины! Плетётся пять минут, десять, четверть часа, половину часа – едва видя что-то под ногами: кругом ночь. И между прочим – настоящая зимняя русская ночь. Которая не шутит с одинокими путниками на заснеженных русских просторах! Тьма – хоть глаза выколи. Из тьмы наваливается лютый морозный ветер, а на Ильине – ватерпруфик, то есть плащик европейский – из Лондона! – на хиленькой подстежечке, рассчитанной максимум на тёплые ветра Гольфстрима; какой от него прок в русскую зимнюю ночь! Сквозь смехотворный этот плащик ветер достаёт не просто до костей, он замораживает жилы в телесах философа...

Ильин поминутно оглядывался, нет ли погони. Погоня обнаружилась минут через сорок: Ильин, в удачный момент оглянувшись, увидел, как далеко-далеко сзади обозначились в темноте две пары фар. Со всех ног он бросился прочь от дороги, благо подвернулась какая-то тропка, отбегавшая от заснеженной щебёнки. Как он сумел в кромешной темноте разглядеть и эту тропку, и какие-то кусты невдалеке?! Но разглядел, бросился к ним, по дороге сверзился в яму и в ней и остался. Он вжался в снег, голой ладонью и щекой чувствуя его огненный, обжигающий хлад. Две машины медленно проехали, не задержавшись у тропинки, и красные огни их стоп-сигналов постепенно пропали вдали.

Всё, мистер Джеймс Бонд: теперь они впереди, на дороге; путь к шоссе перекрыт. Амбец.

Парамон, Парамон! Взываю к тебе из глубины ночи, душа моя взыскует тебя во тьме и стуже, сердце моё тоскует по тебе, ибо ты – единственная надежда, и спасение, и жизнь.

Ильин вылез из ямы, как из окопа, взвалил на куст грядушку, чтобы дать отдохнуть ноющей руке.

...Холодно, холодно, холодно!!!

...Только не расслабляться и даже не помышлять о сдаче им! Это – смерть, физическая и гражданская...

...Он давеча в стороне от дороги видел огоньки деревни – в крайнем случае, доберётся туда, к русским людям...

...Какой же холод, однако!..

Он опять тюкнул кнопку «redial», не надеясь на успех.

– Ало, – сердито, как всегда, отозвался Парамон.

– Са-а-аня! – вдохновенно-счастливо заорал Ильин. – Санёк! Наконец-то!!!

– О! И ты ещё!.. Блин, целый вечер звонят, душ принять не мог, пока не отключил сотовик, к хренам... На тридцать баксов за один вечер наговорил... Чего тебе?!

– Меня похитили, Сань!

– Чево-о-о?!. Ты где, Ким?

– Хрен его знает, на какой-то «даче Фомы»...

– Ты что, на даче Фомы?!

– Ну, да! Вернее, я оттуда уже сдриснул...

В разговоре с Парамоном Ильин позволял себе их лексику – невольно, включаясь в Парамонову ауру. Сбиваясь и мэкая, он кое-как рассказал Парамону (не называя Клеопатру, а назвав лишь Джамала) о случившемся. Он принялся было описывать дорогу, но Парамон его перебил, заявив, что на дачу Фомы он ездит в сауну каждый месяц.

– Это в наших краях... Я возьму людей и еду к тебе. Я понял, где ты. Оставайся на месте. Я на щебёнку сверну и, как лес кончится, начну тебе дальним светом сигналить: по четыре проблеска. Если эти козлы тебя раньше возьмут, скажи, что ты работаешь со мной и что я сейчас приеду. Я им ноги поотрываю, если что... Буду через полчаса.

– Ключи от наручников у тебя есть?

– У меня всё есть.

Как просто иногда всё решается в этом не лучшем из миров!.. С чувством великого облегчения и победы наш философ подхватил грядушку, выбрался из снега на твёрдую тропку и принялся делать энергичную зарядку, дабы согреться. Теперь, когда осталось полчаса до полного освобождения, холод показался подлинно невыносимым.

Он плясал в ночи, наш Ким Ильин, пострадавший за былую любовь, он выжимал грядушку, как гантели, приседал, держа её над головой, вертел её так и эдак, нагибался-разгибался – работал, одним словом, пока не почувствовал своё тело. Он забыл о Шурочке, о Клеопатре... Мир сузился: лишь за дорогой Ильин следил неотступно. Наконец он увидел свет: по дороге со стороны шоссе к нему двигалась машина, фары которой взмигивали четырёхкратными вспышками. Философ наш со всех ног ринулся к обочине...

Парамон, хмуря бровастое лицо, отстегнул наручники и сам, матюкнувшись, швырнул окаянную грядушку в кювет. Каким блаженным теплом дышало нутро Парамонова джипа!

– Хочешь, поедем сейчас попаримся в сауне? – улыбаясь мрачно, спросил Парамон, усаживаясь за руль.

– Где?

– «Где-где»? На фоминой даче! Ты сейчас дорогу туда знаешь.

– Так, а... хозяева?

– Мои пацаны перетирают сейчас с ними... На повороте... Ща здесь мы с тобой хозяева.