Эта гиблая жизнь

От похожей на ящерицу Дарьи Домовес исходил ток, её худая субтильная фигуркаисточаласиловоеполе. Ильину пришлось собраться и искренне ощетиниться, чтобы вырваться из цепкого наваждения, насылаемого этой ведьмой.

– А мне – так чрезвыча-а-а-айно прия-а-а-атно, – проговорил он, намеренно передразнивая манеру Дарьи Домовес растягивать звуки. Он бросился помогать Шурочке раздеться. – Надеюсь, дражайшая Дарья свет Леоновна, ваш человек без судьбы у меня только имя взял, а мою судьбу оставил в покое?

Дарья Домовес недоумённо воззрилась на Шурочку.

– Даша, Ким Алексаныч посидел на репетиции «Шкатулки», где его режиссёрское величество Мирослав Борисыч Маркин так трактанул твоего Ильина: человек без судьбы, – объяснила Шурочка и вдруг погасшим, изнеможённым голосом добавила: – Друзья мои, мне надо полежать... Что-то сердце прижало...

– Господи!.. – вскинулась Дарья Домовес и, обняв её, пошла с нею по коридору к дальней двери. – Опять курила, небось? Сустанид есть? Или нитроглицерин?...

Женщины удалились, и Ильин остался один... Он повесил свой ватерпруф на вешалку, потоптался перед большим овальным зеркалом в ореховой раме, пригладил волосы, подумав, снял ботинки и одел комнатные тапки, которые нашёл здесь же, под зеркалом и которые, конечно же, оказались малы и задним рантом неприятно резали пятки. Он постоял... Где-то шумела вода в водопроводной трубе... Он вздохнул и направился в двойную застеклённую дверь – и попал куда надо: в гостиную, где увидал стол, накрытый к празднику – с приборами, рюмками и фужерами, с огромной яркой бутылкой водки «Smirnoff», с французским вином в бутылке с перекошенным горлом, с огромной чашей салата «оливье» в середине, от которого в комнате густо пахло майонезом.

Ильин выглянул через завешанную тюлем балконную дверь на улицу. Увидел театр: серую коробку с ржавой крышей...

Чужой мир, чужая жизнь, чужое всё.

В комнате появилась Дарья Домовес и ногой аккуратно прикрыла за собой дверь. Она принесла охапку ильинских цветов. Она с порога пристально посмотрела на Ильина, словно поймала его за запретным занятием: «Ты что это делал тут, а?!»

Он ничего не делал: стоял возле стола и взирал на бадью с салатом. Задержись Дарья Домовес ещё на полминуты, он сбежал бы.

– Что с Шурой? – спросил Ильин.

– Вы её Шурой зовёте? У нас она – Саша... Ничего особенного: сердчишко прихватило. Полежит – отпустит... Увы, у неё это давно и часто... Вы мне поможете донакрыть на стол?... Вон там салфетки... Я же цветы пока расставлю... Цветы роскошные, конечно, дорогие... но весьма стандартные, позволю себе заметить. Вы, наверное, не знаете языка цветов. Что, к примеру, означают каллы?

Она тараторила без умолку и, кажется, говорила «без фильтра», как выразилась бы Сонечка; видимо, у драматургини «чрез ограду зубов излетало» (Гомер) в атмосферу всё, что приходило ей на её «пронзительно острый» ум. Она расставляла цветы, растыкивала салфетки по вазочкам, передвигала зачем-то тарелки и вилки, поправляла стулья – и всё время тараторила. Сначала она почему-то спросила, верит ли Ильин в Бога, и когда он вместо ответа посмотрел на неё так, что взглядом словно отпихнул от себя, она как ни в чём ни бывало забалабонила о другом. «Китайская шкатулка» – это её вымысел, сие всего лишь игра ума, мистификация; «но ведь никто этого не знает, все будут думать, что такие шкатулки есть, оно и ладно». (Она похихикала, приглашая и Ильина похихикать, но он отмолчался.) «Мне нужен был этот символ». Трактовка Маркиным её «Ильина» как человека без судьбы никуда не годится, что это вообще за бессмыслица: человек без судьбы?! Она будет с Маркиным ругаться... Время, в котором мы живём – это время, когда раскрываются истины, время «гамбургских счетов»... Лично она уверена, что человек проживает несколько жизней; например, она, Дарья Домовес, в прошлой жизни была подругой миннезингера Вальтера фон дер Фогельвайде, а в предпрошлой – одной из древних римлянок-христианок, которую бросили на растерзание зверям в цирке, а в предпредпрошлой – жила в Спарте и была возлюбленной Алкивиада в пору, когда тот предал афинян и перекинулся к спартанцам...

– А вы? как думаете, кем вы были в прошлой жизни? – спросила она с непонятно надменной улыбкой.

– Дарья свет Леоновна, мне сдаётся, что вы на ходу проигрываете какой-то диалог из вашей будущей пьесы, – резковато отпарировал Ильин. – Извольте, раз вам интересно: в прошлой жизни я был крымским татарином и в Ялте катал приезжих московских дамочек в горы... Это прекрасно описано Антон Палычем в изумительном рассказе «Длинный язык». Читали-с?

– Ну, и глупо. Любезный мой, я своей болтовнёй просто пытаюсь вас занять. Ну, давайте молчать! Что, лучше будет? И что плохого в моей болтовне? Зачем лягаться? Надо быть снисходительней к людям, которые вам ничего плохого не хотят... Отчего вы сердитесь? Можете не отвечать; я знаю. Вам не терпится уйти, а уйти не получается, да? Слушайте... – Дарья Домовес понизила голос до шепота. Её шепот походил на шипение. – На кой ляд вы сюда вообще припёрлись? Что вам здесь нужно?! Что вы здесь забыли?! Какого чёрта, а?! Саша идеалистка, мечтательница, она что-то там себе выдумала, но вы-то, вы! трезвый мужичина! вон какой огромный! с такими плечищами! пятьдесят шестой размер? или пятьдесят восьмой? А соображения – ни на вот сто-о-олечко!

Она чуть ли не в нос ему ткнула щепоткой из большого и указательного пальцев – он даже учуял запах её крема (противно-приторно: погребально – пахнущего).

– По-моему, вы вообще не даёте себе отчё-о-ота... – шипела Дарья Домовес, угрожающе сверкая змеиными глазками, но в этот момент позвонили во входную дверь, и она ящерицей юркнула в прихожую...

«Попал, попа-а-ал...» – тоскливо подумал Ильин.

Ввалились гости: пышноволосая, пышногрудая и волоокая «Нина Саввишна» с мужем, плюгавым типчиком в галстуке бабочкой. Сразу же за ними явились «Малинкины»... И спустя час чужой пир шумел, шумел...

– Надеюсь, ты не будешь оспаривать мой патриотизм? – кричал размякшему плюгавчику красный от выпитого и съеденного Малинкин (имени-отчества его Ильин не запомнил), гороподобный долдон, депутат Госдумы, физиономию которого Ильин смутно помнил по теленовостям. – Да, я либерал, но я истинный патриот, не такой, как те, которые себя так называют!., и объявляю: Россия обречена на гибель! Из-за своей территории! Это геополитический факт, понял? По территории Россия в шестьдесят раз больше Германии! В шестьдесят! Ещё Пётр Великий хотел территорию России ужать! На хрена нам она такая большая?! Из-за двух скальных утёсов с Японией не можем помириться! У нас нету рабочих рук, чтобы освоить такую территорию! Нету! И так будет всегда. Территорию заставят работать только рабочие руки – горячие, мозолистые, мастеровитые!.. – И долдон простирал над тарелками громадные белые холёные руки с золотым «ролексом» вокруг запястья и тряс ими, словно милостыню просил. – А где они, эти ручонки-то?! Нету их! Надо продавать лишнюю территорию к чёртовой матери! А то и подарить! Спасать нада Россию, спас-сать по-настоящему!..

– Ужжимать, ужжимать 'оссию! – мычал тщедушный визави и грозил своему собеседнику пальцем. – Ишь, понахапали теито'ии и думают, што... этто... Я тожже пат'иот... Всё, что на благо 'оссии, я за... Ужжима-а-ать...

Ильин с великой скукой поглядывал на патриотов и томился... Шурочка, в начале вечера вышедшая к гостям с сияющим лицом, ни одной чёрточкой не говорившем о недавнем недомогании, сидела рядом с ним, незнакомая, с томным бледным лицом, с жемчужным ожерельем на белой гладкой шее, в тёмно-зелёном потрясающем платье. Иногда она отчего-то потаённо вздыхала.

Это была совершенно новая женщина. Ильин поражался: где же та смешливая, востренькая на язык девчонка с пшеничной роскошной косой до пояса и задорно румяными щёчками, в которую он ещё в девятом классе так безумно влюбился? Ничего не осталось от неё в этой томной красивой даме... Где та третьекурсница ГИТИСа, синеокая златовласая богиня, которая летним солнечным вечером бежала, звонко хохоча на весь немиловский бор, к Лешему камню с ворохом луговых цветов?... Только глаза – огромные, синие – остались у Шурочки с тех времён...