Избранные романы: Трудный путь. Волшебный час. Просто, как смерть. Чудо в Андах.

Немного оправившись, мы перетащили погибших в конец салона, где снег был глубже всего. Живым осталась только небольшая площадка перед кабиной. Девятнадцать человек сбились в кучу там, где могли разместиться человека четыре. Мы были с головы до ног в снегу, он начал таять, и вся наша одежда промокла насквозь. Хуже того, все наши пожитки оказались погребены под снегом. У нас не было ни одеял, ни подушек, ни обуви. Здесь было так мало пространства, что нам приходилось сидеть, уткнув подбородок в колени. Пытаясь устроиться поудобнее, я почувствовал, как подкатывает паника. Мне нестерпимо хотелось кричать во весь голос. Я пытался представить, сколько снега может быть над нами. Метр? Пять метров? Неужели мы погребены заживо? Неужели «фэрчайлд» стал нашим гробом? Снег приглушал все звуки, в самолете стояла тяжелая тишина, и наши голоса подхватывало эхо — как будто мы были на дне колодца. Теперь я понимал, что значит оказаться в подводной лодке на дне океана.

Следующие несколько часов были самыми мучительными. Хавьер горько оплакивал Лилиану, да и все остальные переживали смерть тех, кто стал им близкими друзьями.

Вскоре многие начали чихать и кашлять, и я понял, что нам не хватает воздуха — снег перекрыл его доступ. Если мы не пробьемся наружу, то задохнемся. Я нащупал конец алюминиевого шеста, который торчал из-под снега. Не раздумывая я схватил его и, как копьем, стал тыкать в потолок. Я наносил удар за ударом и наконец сумел пробить фюзеляж. Я просовывал шест все дальше, и наконец проткнул толщу снега.

Все оказалось не так уж и плохо. Над нами было чуть больше метра снега. Через дыру, которую я проделал, в салон начал поступать свежий воздух. Дышать стало свободнее. И мы попытались уснуть.

Когда наконец наступил рассвет, в иллюминаторах тоже посветлело — солнце пробивалось сквозь снег. Мы не теряя времени стали выбираться из нашей алюминиевой могилы. Самолет лежал на склоне так, что боковое стекло в кабине было обращено к небу, а поскольку наш обычный выход был завален, мы решили, что выбираться надо через кабину. Обломками железа и пластмассы мы расчищали путь к кабине. Места там было только для одного, поэтому мы сменяли друг друга каждые пятнадцать минут. А остальные оттаскивали снег в хвост салона.

На это ушло несколько часов, но наконец Густаво добрался до кресла летчика и сумел дотянуться до окна. Он надавил на него, но снег лежал слишком плотно, и стекло не поддалось. Окно сумел выбить Рой Харви. Он вылез из кабины и сумел пробраться через снег наружу. Оглядевшись, он увидел, что в горах бушует метель. Самолет был полностью погребен под снегом.

— Снег очень глубокий, — сообщил он, спустившись к нам. — Можно провалиться с головой. Так что, пока буран не кончится, мы здесь как в тюрьме.

Оставалось только ждать. Чтобы поднять настроение, мы стали придумывать, как будем отсюда выбираться. И тут появилась новая идея. Две первые экспедиции закончились провалом, и многие решили, что на запад пути нет. И обратили внимание на долину, которая расстилалась к востоку от нас. Они полагали, что если Чили действительно так близко, то, когда тают снега, вода уходит через предгорья Чили в Тихий океан. Если мы обнаружим этот путь, дорога к спасению будет открыта.

Меня этот план не вдохновлял. Мы знали, что на западе Чили, так зачем идти тем путем, который заведет нас только дальше в горы? Но поскольку остальные приняли эту идею с воодушевлением, я спорить не стал.

— Я устал ждать, — заявил я. — Почему вы думаете, что завтра погода будет лучше?

Педро Альгорта вспомнил разговор с таксистом в Сантьяго.

— Он сказал, что весна в Андах наступает как часы — пятнадцатого ноября.

— Ждать осталось чуть больше двух недель, Нандо, — сказал Фито. — Ты уж потерпи.

— Ладно, потерплю, — ответил я. — Но только до пятнадцатого ноября. Тогда, если никто не согласится пойти со мной, я отправлюсь в путь один.

Эти дни выдались самыми тяжелыми. Мы были заперты внутри, и лотки для таяния снега оказались бесполезны. Жажду мы могли утолять только грязным снегом, по которому ходили и на котором спали. До тел, оставшихся снаружи, мы добраться не могли и без пищи скоро стали слабеть. Тела тех, кто погиб во время схода лавины, были совсем рядом, но мы не хотели их есть. Прежде о том, чьи тела мы едим, знали только те, кто их резал. К тому же тела были замерзшие, и их было проще воспринимать как мясо.

На третий день мы поняли, что больше не продержимся. Кто- то отыскал кусок стекла, сгреб снег с одного из тел и стал резать. Когда мне протянули кусок мяса, я содрогнулся. Раньше к нам попадало мясо, чуть подсушенное на солнце, поэтому вкус чувствовался не так остро. Но теперь передо мной был кусок сырого мяса. Я с трудом заставил себя положить его в рот и через силу проглотил. Фито многих уговаривал поесть, даже запихнул кусок в рот своему кузену Эдуардо. Но некоторых, в том числе Нуму и Кохе, убедить не удалось. Особенно меня беспокоило упрямство Нумы. Он был участником будущей экспедиции, и мне не хотелось идти в горы без него.

— Нума, — сказал я ему, — ты обязан есть. Ты должен идти с нами в горы. Тебе понадобятся силы.

Нума поморщился и покачал головой.

— Я и раньше-то с трудом это ел, — сказал он. — А теперь и вовсе не могу.

— Если хочешь увидеть своих родных, — строго сказал я, — ешь!

— Извини, Нандо, — ответил он и отвернулся. — Я просто не могу.

Я понимал, что отказывается Нума не просто из отвращения. Он уже не мог себя превозмогать, и его отказ был бунтом против того кошмара, в который превратилась наша жизнь. Кто может пережить те муки, которые выпали на нашу долю? Чем мы заслужили такие страдания? Разве может Бог быть так жесток? Эти вопросы терзали меня, но я понимал, что думать так опасно. Это вело только к бессильной злобе, за которой обычно следует апатия, а для нас апатия означала верную смерть. Я гнал от себя эти мысли и думал о своей семье. Я представлял свою сестру Грациэлу и ее новорожденного сына. Я так мечтал о племяннике. Со мной все еще были красные ботиночки, которые мама купила ему в Мендосе, и я воображал, как надеваю их малышу, как целую его в макушку и говорю: «Soy tu tío Nando» — «Я твой дядя Нандо». Я думал о бабушке Лине, о ее голубых глазах и ласковой улыбке. Я бы все отдал за то, чтобы оказаться в ее объятиях. Я даже вспоминал своего пса Джимми, добродушного боксера, который ходил за мной повсюду. И с тоской представлял, как он сидит у двери и ждет меня.

Тридцать первого октября, на третий день после схода лавины, был день рождения Карлитоса — ему исполнилось девятнадцать. Ночью, лежа рядом с ним, я пообещал, что мы отпразднуем это, когда вернемся домой.

— У меня день рождения девятого декабря, — сказал я. — мы все соберемся в доме моих родителей и отпразднуем все дни рождения, которые пропустили.

— Кстати, о днях рождения, — сказал он. — Завтра день рождения моего отца и моей сестры. Я все время думал о них, и, знаешь, я все больше верю, что снова их увижу. Господь спас меня после крушения, я пережил лавину. Он наверняка хочет, чтобы я вернулся домой, к родным.

— А я и не знаю, что теперь думать про Бога, — сказал я.

— Неужели ты не чувствуешь, что Он рядом? — сказал Карлитос. — Здесь я особенно остро ощущаю Его присутствие. Посмотри, как величественны, как прекрасны горы. Господь здесь, и, когда я ощущаю Его присутствие, я знаю, что все будет хорошо.

Меня восхитили смелость и оптимизм Карлитоса.

— Ты сильный, Нандо, — сказал он. — У тебя все получится. Ты доберешься до людей. Нас спасут.

Я ничего не сказал. Карлитос начал молиться.

— С днем рождения, Карлитос, — шепнул я и попытался заснуть.

7. Восток

Буран закончился утром 1 ноября. Небо прояснилось, солнце припекало, и несколько человек выбрались наружу — натопить снега. А все остальные взялись расчищать «фэрчайлд». На это ушло восемь дней. Меня от физического труда освободили, но сидеть без дела я все равно не желал. День нашего похода был назначен, и мне нужно было чем-то заниматься, потому что, когда я бездельничал, в голову лезли трусливые мыслишки.