Дом на улице Гоголя (СИ)

Ты слышал историю о Прохоре, Серёга?

— Да, и в подробностях — от Наташи. Но в её варианте не было лося.

— Так вот, там тоже лось фигурировал — Наташин дед после встречи с ним в тревоге за Оленьку свою кинулся домой, и застал там Прошкина... то есть, Прохора.

— На свете много есть такого, друг Горацио...

— Это уж точно.

— А знаешь, Юль, твоя речь сильно изменилась. В ней появилось что-то митяевское, и это не противно.

— Так в данный период времени я митяевская и есть.

Как только Юлия узнала о пожаре, примчалась, покружила вокруг места, где ещё недавно стоял дом Ивана Антоновича, пригорюнилась было, потом потом остановилась посреди двора, упёрла руки в бока и заявила:

— Всё совсем небезнадёжно, Серёга: фундамент цел, и дубы остались живы!

— Дубы — это да, — без энтузиазма отозвался Сергей.

— И старые держатся, и поросль поднялась. И нам нужно держаться, Серёга. Неужели мы управы на этих беспредельщиков не найдём?! Прессу поднимем, телевидение. Всколыхну в себе былую яростную напористость, напишу письмо — гневное, но абсолютно политкорректное, взволнованное, но выверенное по степени накала эмоций. И не рассылать мы его будем, а лично разносить по редакциям. Ты не забыл, что когда-то я была знаменитостью загряжского розлива? Связи ещё кой-какие остались.

— А что, — отозвался Сергей, — давай походим. — Вряд ли что-то из этого путное выйдет, но ты о себе напомнишь, и, может быть, сумеешь вернуться в профессию.

— Тебе нравились мои статьи? — усмехнулась Юлия.

— Ну, не то, чтобы... Хотя твоя последняя статья — про «афганцев»...

— То-то и оно, что если бы не та статья, так обо мне и вспомнить было бы нечего. Нет, Серёга, я нужна в Митяеве. Понимаешь, есть вещи, о которых мне не хочется разглагольствовать, скажу лишь, что страннику по-настоящему может помочь только бывший странник. Так когда-то сказал Пастухов, и только недавно я поняла, насколько он был прав. Появится замена мне, тогда я с лёгкой душой сбегу с митяевских галер, а пока там без меня не обойдутся.

Юля написала письмо, исполненное гражданского негодования. «Совершён поджёг дома, в котором пятьдесят лет прожил известный врач, орденоносец и почётный гражданин Загряжска — и тишина! У следствия никаких версий, хотя они лежат на поверхности, власти города безмолвствуют, а соседствующая с домом фирма уже раскатала губу на освободившийся от строения участок. На стене больницы, где работал Иван Антонович, висит мемориальная доска с его именем, а дом доктора жгут, его наследников гонят со двора. Тысячи и тысячи жителей Загряжска лечились у Ивана Антоновича, у кого-то он оперировал родственника, кому-то спас жизнь. Неужели настали такие времена, что на добро стало принято отвечать злом?»

— Это же скандал, и журналисты на него поведутся — я неплохо знаю эту братию, — подытожила Юлия.

— Ты опять перестала бояться пафоса? — улыбнулся Сергей.

— Всё, что я написала про Ивана Антоновича — правда. А правду в особых обстоятельствах можно защитить только кулаками. Пафос — тот же кулак. Сейчас сниму всё митяевское — она указала на длинную тёмную юбку, сняла с головы платок — оденусь на парижский манер, причёсочка, маникюрчик, и пойдём мы с тобой по кабинетам. Отстоим дом, Серёга.

Они отстояли. Чтобы отстроиться заново, Наташа надумала расстаться с «Изумрудными слёзами», на этот раз уже, вероятно, навсегда. Однако Сергей сказал категоричное «нет» — сам решил возвести дом, на свои средства. К сентябрьскому приезду Наташи сруб первого этажа был почти полностью собран из венцов, и брёвна, доставленные с Алтая, расточали лиственничный дух по всему двору. Запахи дубов и лиственницы соединялись, не убивая друг друга. Загряжск тоже не остался в стороне. Сумма, выделенная местными властями, заметно не сказалась на общих расходах, но зато программа, под которую из городского бюджета были выделены деньги, называлась красиво: «Восстановление здания, имеющего культурно-историческое значение».

Четырнадцатого апреля две тысячи седьмого года по коридорам двадцать третьей загряжской школы разгуливали празднично одетые немолодые люди, оживлённо разговаривали, громко смеялись, то и дело вскрикивали: «Танька! Танька Терехова пришла!» или что-то ещё в таком же роде. За дверью с табличкой «Кабинет литературы» и приколотым листом картона, на котором красовалась огромная надпись «10 б» и ниже: «1967 год», находились пять или шесть женщин полуторобальзаковского возраста, тоже радостно возбуждённых, вскрикивающих и смеющихся.

— Сегодня ожидается общий сбор, как в восемьдесят седьмом. Помните, как мы тогда хорошо посидели?

— Мишка Подпоркин приехал! Я вчера с ним по телефону полчаса проговорила.

— И Валька Горшков будет!

— А Юлька Астахова придёт? Кто-нибудь сообщил ей о встрече?

— Когда Галка Криваго явится, надо будет у неё насчёт Юльки спросить — они же теперь подружки.

— Это на какой же они почве сдружились? Астахова же, вроде, в секте какой-то.

— Да ты что?! Наша Джульетта — и в секте?

— Видела я прошлым летом Джульетту вашу пенсионерскую, — заговорила женщина, во рту которой не хватало двух передних зубов. — Идёт: юбка чуть ли не по асфальту тащится, на голове платок старушечий. Что же ты, говорю, с собой сделала, Астахова? Посмотри, говорю, на кого ты похожа. А она смеётся: я, грит, когда надо, по последней парижской моде наряжаюсь, и поверь, грит, по сути это мало что меняет. Она всегда с лёгким прибабахом была.

— Ой, девчонки! — включилась в разговор дородная женщина, к которой здесь обращались как к Оле Назаровой, хотя уже почти сорок лет она носила другую фамилию, и Олей её давно никто не называл, всё больше Ольгой Ивановной величали. — Давайте в такой день не будем никому косточки перемывать.

— Насчёт секты не знаю, — включилась в разговор женщина с туго навитыми кудряшками на голове, — а вот знаете, девчонки, что мне вчера по телефону Валька Горшков сказал? Я ему говорю: «Что же ты, Валюха, не женишься-то никак? Седой уже как лунь, а всё женихаешься». А он мне серьёзно так: «Я Джульетту жду. Она о Герасиме тоскует. Ничего, подожду, мне теперь спешить некуда ».

И тут же все подскочили, кинулись обнимать очередную «девчонку», вошедшую в школьный кабинет с красивым букетом цветов.

— Галка! Галочка Криваго!

Никто не заметил, когда в их бывший десятый «б' зашла нынешняя старшеклассница. Девочка то и дело порывалась что-то сказать старушкам, пришедшим на сороковую годовщину выпуска, но никто не обращал на неё внимания. Неумеренное возбуждение пожилых дам вдруг сменилось тихой печалью: они заговорили про умерших одноклассниках. Славка Андрейченко... цирроз... артист — это профессиональное...

«Ну, теперь это надолго, их покойников мне не переждать — вон какие старые. Наверное, половина класса у них уже поумирало», — подумала ученица одиннадцатого класса и направилась к двери, так и не выполнив задания пригласить десятый «б» шестьдесят седьмого года на торжественную часть встречи выпускников. Она уже взялась за ручку двери, когда за её спиной прозвучало:

— Кто-нибудь из наших был на похоронах Герасима?

Девочка резко развернулась, её вмиг побелевшее перепуганное лицо теперь привлекло всеобщее внимание.

— Ты что-то хочешь сказать? — спросила дородная женщина.

— Я... Вас приглашают в актовый зал, — с трудом шевеля губами, сказала девочка.

— Погоди-ка. — Дама в парике, которую тут называли Галочкой, обняла старшеклассницу за плечи. — Ты чего так испугалась? — спросила она, когда остальные женщины вышли из класса.

— Мне показалось... Я уже поняла: вы про какого-то другого Герасима говорили, про своего.

— Как тебя зовут?

— Катя. Бортникова Катя, одиннадцатый «а».

— С твоим Герасимом случилась беда, Бортникова Катя?

— Да, Серёжку исключили из школы, он куда-то пропал, его родители темнят, я ничего не понимаю, а он ни в чём не виноват, я точно знаю, что он вообще ни при чём, — выпалила она и разрыдалась.