Полынь

— Здравствуйте, — сказал я. — Заедался вас.

— Здравствуйте, — сказала она тихо.

— Хочу обобщить ваш опыт, — ближе к делу перешел я, мельком поглядев на часы: стрелка зловеще уже ползла к семи. — Вот, пожалуйста, мандат мой.

Все теми же плохо слушающимися пальцами она взяла бумажку, скользнула по ней беглым, но все поглощающим взглядом и протянула назад.

— Если вас не затруднит, мы могли бы сейчас побеседовать, — и я, оглянувшись, кивнул на довольно большую охапку оранжево-красного клевера возле стены.

— Даш, отведи на конюшню лошадь! — крикнула Логинова.

«Да, и голос я где-то слышал, слышал, слышал», — отметил я, усаживаясь рядом с женщиной на хрустящий сухой клевер.

Вытащив по обыкновению блокнот и ручку, я аккуратно сверху написал фамилию, имя, отчество. Она смотрела на меня в упор.

— Так, с чего бы нам начать? — проговорил я и подумал: «Так бывает, когда просыпаешься и на тебя в упор смотрят».

Я поправил волосы рукой.

— Расскажите, пожалуйста, как вы, собственно, добились успехов? — спросил я. — Трудно вам было?

Логинова легонько, одними губами, улыбнулась, и взгляд ее опять посветлел, и поголубели глаза, только темные лучи еще бились в их глубине, да откуда-то натекло морщинок к уголкам глаз и губ.

— Как я добилась… — задумчиво повторила она и тряхнула головой, отягощенной узлом волос. — Не знаю. Попытайте у других. Я работаю, и все.

— У вас же выдающиеся показатели. Во-он куда шагнула ваша слава!

Невольно мой взгляд упал на ее темные, иссеченные мелкими трещинками руки с въевшейся навечно травяной прозеленью, и мне вдруг стало совестно за свой прямой и в общем праздный вопрос: эти руки могли славно, не уставая, работать!

Я задумался, глядя вдаль, за поле, на пылившуюся дорогу, спустя немного спросил:

— Сколько в вашей группе сейчас коров?

А она вытерла платочком губы, глубоко и сильно вздохнула чистый воздух полей и вдруг тихо сказала:

— Здравствуй, Федя.

И засмеялась звонким, совсем девчоночьим голосом, как когда-то давно-давно, в босоногую пору елового смолистого детства.

И на миг, только лишь на миг, она всплыла в моей прохудившейся памяти — в коротеньком, из которого явно выросла, платьице с синим горохом по подолу и с двумя стоящими дыбом хвостиками своих косичек.

Я не знал еще хорошенько, кто это всплыл, какая девчонка; та ли, что я целовал у ометов в Вязьмичах, или другая, — я просто в этот миг связал что-то трепетно-дорогое, навсегда канувшее, безвозвратно ушедшее… Та девчонка все еще не оживала во мне со своим голосом и улыбкой, она выплывала как бы из влажного утреннего предосеннего тумана…

— Я помню, все помню, — сказал я, напряженно мигая и неловко, ненатурально улыбаясь, чтобы как-то оправдать, сгладить свою забывчивость.

— Ничего ты не помнишь! — с досадой и с горечью, с чем-то непередаваемо трогательным сказала она, побледнела и посветлела лицом.

Я покусал губу и минуты с три, а то и все десять сидел молча.

— Саша?.. Здравствуй, Саша! — сказал я тихо, почему-то боясь смотреть ей в лицо.

— Узнал?! Ну спасибо, Федя! — обрадованно вздохнула она.

Глубокий вздох, вернее выдох, все же не разрядил напряженности. Но как бы то ни было, а незримая струна все-таки оборвалась. Мы молча, не сговариваясь, встали, я взял ее теплые, чутко и нервно вздрагивающие руки.

— Вот как, — она сделала паузу, — когда мы встретились…

Во мне рождалось желание сказать ей, вернее солгать, что все эти годы, длинные годы, после того, как мы расстались на рассвете в сорок седьмом году близ деревушки Вязьмичи, где мы жили и откуда я уезжал насовсем, я искал ее, но житейский след спутался, его размыло водой, а годы шли и шли, и бывшее уходило в невозвратную даль…

Я хотел ей сказать, во голос совести отпугнул этот рождающийся фальшивый звук, и он замер во мне, и я произнес:

— Я был у тебя дома.

— Мать, наверно, узнала тебя?

— Кажется, да. Но ведь я ее видел всего раза два!

— Верно, Федя: мать жила тогда в Рославле у брата. А ко мне приезжала гостить. Как видишь, у нее острый глаз.

Я снова ненужно поправил рукой волосы.

— Ты долго еще жила там, в Вязьмичах?

— До пятьдесят второго года.

— Сюда переехали сами?

— Перебросили на укрепление.

Мы очень долго молчали. Я уже чувствовал и знал, что сейчас я не способен расспрашивать ее о работе. Слишком сильно вдруг заколотилось, а затем тихонько заныло мое сердце.

— Федя, ты рано поседел, — сказала она, быстро оглядывая мою голову, и в глазах опять забегали бесенятки, и передо мной теперь уже стояла не эта заслуженная, известная женщина, а та девчонка из Вязьмич. «Я люблю смотреть на звезды, они совсем живые», — вспомнилось снова мне.

— Текучка жизни, — сказал я.

— И мало волос. Смотри, совсем редкие на висках.

— Мало. А ты, Саша, хорошо выглядишь.

Со сдерживаемой молодой силой она подняла полные, коричневые от загара руки, развязала косынку, взмахнула ею, как бы крохотным удлиненным солнышком.

— Достиг высот? — спросила она.

— Карабкаюсь.

Во мне рос и ширился поток высоких и прекрасных слов.

Но она ласково улыбнулась, опередила меня, сказав: Не нужно, Федя. Быстро стиснула мою руку, отпустила тотчас, звонко рассмеялась и предложила: — Пошли к нам, буду давать материал об опыте.

Помедлив, я наконец сказал:

— Не сейчас. Я приеду завтра.

В губах у нее шевельнулось не сожаление, нет — всепонимающая полуулыбка.

Я все же не утерпел:

— Ты извини. Я тогда два письма написал. Но… заботы… И вообще… не в письмах же дело!

— Вот именно, — сказала она. — Не в письмах. Пойдем, провожу до дороги, — и оглянулась на «Волгу»: Серега терпеливо дожидался шагах в двадцати пяти. — На ней приехал?

— На ней.

Мы шли по селу, изредка дотрагиваясь друг до друга локтями, а я заклято выбивал из головы назойливую, давящую на мозг фразу: «Я люблю смотреть на звезды, они совсем живые».

Вот и село кончилось, дорога некруто полезла на взгорок — здесь стоял раскидистый старый дуб. Мы почему-то остановились под ним, под его тенью. Во все стороны тянулись леса, а внизу, в синих тенях ранних сумерек, лежало маленькое село, где шла своя жизнь и свое счастье под каждой крышей. Теперь я упорно думал, почему же я не мог идти назад, под крышу, куда меня позвала она? Ну хотя бы ради ее опыта? На глаза попался одуванчик — маленький, хрупкий, будто стеклянный зонтик, который всегда чем-то напоминает перекати-поле. И там, под крышей, мне нужно было бы окунуться в дымку прошлого, чтоб глубже и лучше осмыслить настоящее и самого себя, а этого я уже не мог. Перекати-поле ведь гоняет по земле ветер…

Я не мог сейчас остаться с ней наедине.

— До свидания, Федя, — Александра первая протянула руку.

— До свидания, Саша.

— Тебе пора, скоро стемнеет.

— Да, теперь уже рано темнеет.

Она повернулась, резко взмахнула косынкой и быстро, скользяще побежала вниз со взгорка.

Я запоздало поднял руку, а потом понял, что мне нечего сказать. На языке вертелись ненужные бессмысленные слова. Вдруг, именно вдруг, я вспомнил, что и тогда, ранним утром сорок седьмого года возле Вязьмичей, мы тоже расстались под таким же дубом. Только тот, кажется, был помоложе, потоньше.

Этот же могуче и грозно закидывал в самое небо свою необъятную крону, тихо и дремотно шептал листвой; но вскоре в моих ушах его шум слился в рыдание, а когда оно исчезло, то на дороге слышались лишь частые сигналы, которые подавал Серега…

Корни

Егор Федорович проснулся еще затемно. Не спалось. За ночь четыре раза вставал курить, с крыльца глядел в темень, радостно-взволнованно думал: «Квартира у Петра, наверно, из пяти, а то семи комнат».

И, представив все это, судорожно двигал острым кадыком, рисовал в воображении уклад большой столичной сыновней жизни.