Размышления о жизни и счастье

Советская власть не слишком благоволила к кудеснику. Когда он серьезно заболел эндартериитом, ему не разрешили вызвать из США бригаду известного хирурга Майкла Дебеки, который в 1972 году оперировал потому же поводу президента Академии наук Келдыша, хотя Мессинг хотел все расходы оплатить сам.

Только в конце жизни он получил звание "Заслуженного деятеля искусств РСФСР". Его шестидесятипятилетний юбилей был отпразднован, когда ему исполнилось уже шестьдесят семь. После его смерти Мессинга его почитателям не позволили установить памятник на могиле. "Кто-то упорно стремился наложить вето на самую память о нем, — пишет Татьяна Лунгина. — Не исключено, что ключи от тайны жизни Вольфа Мессинга надо искать на Лубянке".

Я был бы рад, если бы моя встреча с Игнатием Шенфельдом, земляком знаменитого "ясновидца", помогла читателю хоть немного приподнять занавес над этой тайной.

Совестливый человек

Бывают же на свете такие скромные люди! Когда мы познакомились, Александру Моисеевичу было восемьдесят лет, и всю жизнь он прожил так, словно нечаянно наступил кому-то на ногу и ему очень совестно. При встречах я читал ему свои рассказы, а он вспоминал прошлое.

Рос он хиленьким мальчиком, родительской любви не знал. Мать умерла, когда ему было пять лет, отец, как это нередко бывает, на ребенка внимания не обращал, а когда женился во второй раз, Саша для новой семьи вообще стал помехой.

В школе считался "неимущим", ему даже деньги на ботинки собирали. Учебой не блистал, считая, что у него плохая память, и как бы он ни старался учить уроки, все равно на "хорошо" ему было не вытянуть. Одноклассников сторонился по причине физической слабости и еще потому, что был евреем.

Жили они в Москве, и, когда в благодушном подпитии отец давал сыну деньги, Саша бежал в театр. Другой радостью были книги. Они помогали на время забыть свою безрадостную жизнь. А еще Саша любил духовой оркестр. Не только в парке замирал от восторга у музыкальной раковины, но и за похоронной процессией готов был на кладбище топать, только бы музыку послушать.

В пятом классе Сашу "для количества" приняли в пионеры, но и тут ему не повезло. Летом, чтобы мальчишка не путался под ногами, отец отправил его в пионерский лагерь. Режим и построения еще можно было пережить, но по театру Саша тосковал. Он даже привез в лагерь открытки любимых артистов и однажды приколол над своей кроватью фото Качалова.

— Кто такой, — спросил странного мальчика пионерский вожак.

— Актер.

— Какой такой актер? — Не унимался пионервожатый.

— Знаменитый.

— Знаем мы этих буржуев в шляпах. Другие ребята портреты Ворошилова, Буденного вешают, а ты кого прицепил?

На другое утро при полном лагерном построении торжественно сняли с Саши пионерский галстук за приверженность к старому режиму. Полдня горючими слезами плакал Саша, спрятавшись за поленицу.

Так или иначе, добрел Саша до десятого класса. Настала пора выбирать профессию.

Саша подал документы в ГИТИС на искусствоведческий факультет. К своему удивлению, поступил.

Однако учеба не радовала. Как и в школе, он сторонился шумной студенческой компании. Иногда в коридорах института он встречал своих кумиров — величественно проплывал Царев, гордо несла седую голову Вера Пашенная, семенил похожий на Чарли Чаплина Игорь Ильинский. Они казались Саше недоступными олимпийцами, и, наблюдая издалека за великими, он еще острее чувствовал свое ничтожество.

Через полгода учебы подоспел призывной возраст. Саша этому был даже рад. Не дожидаясь повестки, он пошел в военкомат и сказал, что хочет сменить студенческий билет на солдатские обмотки. Военком удивился, но странного юношу в команду призывников зачислил.

Служить тогда брали на три года, но все знали, что срок этот условный. Страна готовилась к "неизбежной войне с мировой буржуазией", и отслужившие свой срок даже не заикались о демобилизации.

Наконец, он не чувствовал себя "белой вороной", а был как все, как народ. А в сорок первом началась война.

В окопах он даже сдружился с парнем из Горького, Сергеем. Однажды он услышал, как Сергей читал землякам Пастернака, подсел к компании и сам стал читать стихи любимого поэта. Приняли ребята его в свою компанию, а к Сереже он привязался всей душой.

— Вот кончится, Сашка, война, приедешь к нам в Горький…

— Нет, Серега, лучше ты ко мне в Москву…

— Неважно, кто к кому. Открою буфет, достану бутылку водки, нальем по стакану граненному, и выпьем мы за победу, за светлую нашу будущую жизнь. И пойдем на откос к Чкалову…

— Лучше в Большой театр…

А наутро после бешеного минного обстрела нашел Саша друга у пулемета, лежащего вниз лицом. В спине его зияла черная яма, и руки, раскинувшись, обнимали землю.

Вечером старшина выдал не по сто, а по двести граммов — за убитых, так как в живых осталось от их взвода ровно половина.

А потом была атака.

Бежал Саша среди огня и разрывов вместе со всеми и со страху кричал "Ура!", а за ним бежали два азербайджанца, только что из пополнения. Вдруг словно ударил кто Сашу в бок. Затмило черное облако небо и очутился Саша в воронке, а на нем эти два нацмена. Тяжеленные, черти, дышать не дают.

— Ребята, — кричит Саша, — задыхаюсь!

А они ни с места.

— Братцы, помираю!

А они молчат. Да и сам Саша своего голоса не слышит, и ни рукой, ни ногой…

Очнулся в медсанбате. Над ним медсестра хлопочет.

— Тебя, солдатик, едва нашли. Из-под двух убитых вытащили. Осколок у тебя в легких, ребра перебиты, но жить будешь. А осколок я сейчас вытащить попробую. Больно будет, стони, матерись, все же облегчение.

Хрипит Саша, ответить пытается, пошутить. Женщин-то он уж два года не видел. На руки ее смотрит, любуется.

— Потерпи, солдат, я сейчас…

Разрезала сестра гимнастерку, ввела в рану пинцет и шевелит там осторожненько, осколок ищет. Свежая кровь из раны сочиться стала, дышать, вроде, полегчало.

— Ты что молчишь? — тревожно склонилась над ним медсестра. — Разве тебе не больно?

— Больно, только я на руки ваши смотрю. Руки у вас красивые…

Тут Саша сознание потерял.

Потом еще много чего было: и госпиталь, и снова передовая, и новое ранение… Только повезло — жив остался. После войны в стране карточки, время голодное. Надо было что-то делать. Очень уж учиться Саше хотелось. Достал Саша справку о том, что до войны учился в ГИТИСе. По ней можно было без экзаменов учебу продолжать. Пошел в институт.

Одна из бесед с Александром Моисеевичем Володиным оказалась записанной на плёнку. Поэтому я привожу её от первого лица:

"Когда меня ранили, я думал — это конец. Дышать не мог, хрипел, а сам мечтал — если бы разрешили хоть годик после войны пожить, я бы такого натворил! Написал бы что-нибудь грандиозное, вроде "Войны и мира". Жить разрешили, а написать не могу. Так — стишки, пьески… Да и писать-то начал только через десять лет после возвращения. О войне правду писать трудно, страшная она. Разве расскажешь, как политрук уговаривал к немцам перебежать? Или о тех двух нацменах, что мою жизнь своей смертью спасли? А разведки боем? В каждой из них по полроты погибало. Вы стихи Твардовского помните:

"Длился голос твой печальный

И протяжный стон — ура-а-а…"

Гениально — протяжный стон… Это о нас. Однажды от немцев неделю голодными бежали. А они по пятам. Наткнулись на полевую кухню. В котле суп гороховый, душистый… Повар, чтобы лошадей спасти, котел на землю опрокинул. Так мы горох зубами вместе с травой рвали, языками землю лизали… А тут очередь пулеметная… Солдат в горох ткнулся — лужа кровавая, а в ней горошины…

А сейчас я каждый день сыт. Сытому человеку о войне стыдно писать. Сытый человек — это почти что счастливый, а счастливому все доступно — стихи читать, в театр ходить.