Аргентинское танго

нулся к Ивану — и, уже не осознавая себя, не понимая, что творит, в забытьи и бреду бешеной мести, видя только кровь женщины, которую он полюбил без памяти, только ее страдание слыша и чувствуя, размахнулся — и так ударил Ивана в висок, что он, отброшенный прочь силой неистового, распаленного отцовского кулака, вскинутый в воздух, отлетел к кухонной раскрытой двери — и Мария закричала, видя, что все бесповоротно, что сейчас произойдет непоправимое, сейчас…

— А-а-а-а! Ваня! Ваня! Ванечка!

Из-за кухонной двери торчал острый железный крюк. Мария иногда вешала на него то фартук, то цепляла за него поварешку, но чаще ворчала: ох, попросит она Ивана выдернуть этот никчемный крюк с корнем вон из стены!

Иван летел виском прямо на этот железный крюк.

В последний миг он повернул голову.

Он напоролся на крюк левым глазом.
КИМ

Он напоролся на железный острый крюк глазом. Он проткнул себе глаз.

Я видел, как из проколотого железным выступом глаза фонтаном брызнула кровь.

И я услышал, как он закричал.

Как Иван закричал. Мой сын Иван. Которого я зачал. Которого мне родила моя первая жена. Которого я нянчил, таскал на руках, кормил, менял ему ночью мокрые пеленки и ползунки. С которым ходил в походы и плавал в реках и озерах. Которого отдал в лучшую танцевальную школу Москвы, потом — в хореографическое училище, потом…

А потом я бросил их с матерью. Потому что полюбил другую женщину.

Я слышал его крик. Я видел, как кровь стекает из пронзенного насквозь глаза по его лицу. И я не слышал, что я тоже кричу. Это мне потом уже сказала Мария.

Я кричал, не помня себя. Так же, как я бил его насмерть, не помня себя.

Помнит ли вообще человек себя, когда он слишком сильно чувствует? Или он не помнит ничего? И память — это слабая охранительная преграда, и настоящая сущность человека — темная, слепая, звериная, дикая? Сущность убийцы? Значит, это верно, что я сделался наемным убийцей? И это настоящая моя профессия, мое кровное дело, и ничто другое?

Мария бросилась к нему. Мария встала перед ним на колени.

Так же, как я миг назад вставал на колени перед ней.

— Ива-а-ан… Ива-а-ан… Ива-а-ан!..

Плакальщицы. Так плакали у нас в деревне плакальщицы.

У нас в северной деревне, далеко, там, где солнце полгода ходит по кругу летом, не падая за горизонт, а зимой по дегтю неба отвесно встают золотые и кровавые всполохи. «А-а-а-а!.. А-а-а-а!.. Родименькаа-а-ай!.. Молоденька-а-ай!.. Бог себе свое забра-а-ал… А-а-ай!.. Ай-и-и-и-и…»

В глотке у меня пересохло. Я шагнул негнущимися ногами вперед. Я диким, сдавленным голосом сказал ей:

— Дура. Не плачь. При чем тут слезы. Надо скорее «скорую». Скорее! Я сам вызову. Где у тебя телефон?

Мария обернулась ко мне, не вставая с колен. Сквозь рваный халат виднелись ее смуглые груди, что я целовал час назад. Золотой крестик на тонкой цепочке. Острые ключицы. Впалый живот. Она подняла ко мне залитое слезами лицо и крикнула:

Это ты убил его!
НАДЯ

Я проснулась от телефонного звонка. В моей