Женского рода

Рэй было страшно: тог день успел опустошить ее на­столько, что она не испытала настоящего, искреннего ужа­са от известия о гибели Лизы.

Она чувствовала только усталость и озноб.

— Будешь теперь в бегах? Кирш, тебе домой-то, зна­чит, нельзя, у меня оставайся.

Кирш замотала головой:

— Я уйду скоро.

— Подставить боишься? Фигня все это.

Несколько минут они сидели молча: Кирш по-прежне­му закинув йогу за ногу, на краю стола, а Рэй — по-турец­ки скрестив ноги на диване и по-прежнему уставившись на свечку.

— Слушай, вот мы с тобой разные, совершенно раз­ные, почему у нас с людьмг все как-то стремно получает­ся? Вокруг как-то неправильно все происходит… Может, мы заразные какие, а? Или просто больные. — Рэй поче­сала затылок, смутившись неприятной рези в глазах,

Кирш посмотрела на Рэй, потом на догорающую све­чу и начала водить длинным пальцем сквозь пламя.

— …Просто мы — искажение.

— Что?

— Ну есть же, к примеру, символы общепринятые. Ну вот, скажем, жизнь— это река… И, допустим, над этой рекой — небо, можно его назвать Бог, наверное. Все смыс­лы, которые Небо втолковывает нам, — это облака: они подвижны и бесформенны. Но эта их «бесформенность» задана Богом, а то, как они отражаются в реке — с легким искажением, — это есть искажение смысла в человеческом сознании.

Рэй знала, что Кирш не склонна к пространным моно­логам, что она не любит всякие словесные упражнения, но сейчас почему-то не удивилась,

— Похоже на правду… Но мы-то тут при чем?

— А мы и есть — искажение в отражений облаков. Если грубее — сбой в программе.

— «Искажение в отражении облаков»… — Рэй попро­бовала эти слова на вкус и сморщилась, будто съела что-то кислое: — Как диагноз! — Она усмехнулась. Ладно, зато звучит неплохо…

— Точно.

Снова молчали.

Кирш была для Рэй лучшим другом, и только ей легко прощалось обращение в женском роде. Знакомые, кото­рые боялись спугнуть Рэй, обращались к ней как к транс­сексуалу: «Куда пошел, Рэй?». Рэй цинично обсуждала «баб», сплевывая через плечо, утягивала грудь плотным топом, и ей нравилась обещанная психиатрами перспекти­ва замены ее документов на документы с мужским именем… Но иногда, где-то там, в глубине, начинала испуганно со­противляться душа: Рэй хотела иметь шанс отступить на­зад, вернуться к тому, что дано природой, и не лепить из не особенно красивой женщины незавершенный образ муж­чины. Извне же об этом имела право говорить только Кирш,

…Рэй познакомилась с Кирш после одного унизитель­ного вечера: смутно вспоминалось только обидное слово «недоделок», брошенное ей кем-то, пинки охранников клу­ба и то, как вздрагивали фары автомобилей, под колеса которых Рэй стремилась попасть, Тогда наутро Рэй с удив­лением обнаружила, что в ее кресле, свернувшись калачи­ком и втянув голову в высокий ворот свитера, посапывает трогательно-взъерошенное существо. Рэй накинула на су­щество свой плед, и оно проснулось, вытянулось и оказа­лось довольно длинной девушкой, «которую, кажется, зва­ли Кирш». Проснувшись, Кирш резко вскочила, протерла глаза, взяла со стола очки в узкой оправе и сказала «Здо­рово». После чего взяла свою куртку и собралась уходить, Рэй наблюдала за ней, сидя на расстеленной кровати. Уже у двери Кирш оглянулась и сказала Рэй: «Слушай, какого черта ты ходишь в этих уродских семейных трусах и в май­ке молодости моего деда?! Ты же женщина, чего ты из себя строишь?»

С той поры они стали дружить. Рэй часто заходила в мастерскую Кирш и, посмеиваясь над ее заляпанным крас­кой или глиной комбинезоном, по-приятельски рассказы­вала о своих амурных приключениях, Иногда просто мол­чала, наблюдая за тем, как Кирш пытается создать что-то из грязи,

Теперь Рэй смотрела на Кирш и думала, что жизнь ча­сто напоминает борьбу скульпторов: или мы лепим из гря­зи, или грязь лепит из нас. Она представила Кирш в тюрь­ме и почувствовала себя мучительно одинокой,

Кирш же думала о могильном памятнике Рэй и о том, что Рэй нужно незамедлительно отправить в клинику с суи­цидологическим отделением: с таким раздражителем в сер­дце она становилась опасной самой себе; сейчас ей было противопоказано одиночество. «Но сначала вместе свер­нем памятник!» — думала Кирш, вновь и вновь представ­ляя себе, как Рэй стоит на кладбище перед собственной фотографией.

Они сидели, ничего не говоря друг другу, и все смотре­ли на дрожащий огонек догорающей свечки.

Кирш достала из нагрудного кармана сложенные вчет­веро листы бумаги и положила на край дивана перед Рэй:

— Знаешь, Лизе скучно было администратором сидеть в гостинице для ученых, она там ночами, когда дежурила, дневник писать начала…

— И что?

— Ты все расспрашивала про тот вечер, когда Кот за мной пьяная увязалась — «вся в белом»; мы тогда как раз с Лизой и познакомились… Хорошая она была девочка…

Кирш отвернулась от свечки к темному окну. Рэй хо­тела было взять Лизин дневник, но встала и подошла к музыкальному центру, повозилась, разбирая кассеты и диски, лежащие рядом вперемежку, и, наконец, включила. Кирш грустно усмехнулась,

Рэй включила песню очень громко, обычно под нее она прыгала по комнате в минуты полного отчаяния. Сейчас она обессиленно плюхнулась на диван и взяла свернутые листки. Разбуженные соседи стали изо всех сил молотить в стену. А странный, скорее мальчишеский, чем женский, голос с вызовом пел: «В глазах этих сухо и дух перехвачен и шепчет на ухо: «Девчонки не плачут!»

Кирш сделала потише и присела на корточки возле му­зыкального центра, наклонив голову. Она думала о том, что они с Рэй больше похожи сейчас на двух скорбящих подростков, чем на зрелых тридцатилетних людей, како­выми являются на самом деле.

— Слышишь, Рэй, может, надо другой жизнью жить, может, мы в этом погрязли слишком?

Рэй непонимающе пожала плечами, развернула листы и стала с любопытством скользить взглядом по черному компьютерному шрифту:

«Не то чтобы скучно… Просто по четвергам мало на­роду, субботы другое дело, а так… Зачем пришла? Несколь­ко пар, всего человек двадцать. Ладно, можно потанце­вать в свое удовольствие. Опачки: три весело танцующие барышни ушли с танцпола за столики, и я одна. Что де­лать? Танцевать, конечно, танцевать, будто все эти огонь­ки только для моего сольного выхода и предназначены…

Она сидит за столиком, вытянув ноги на танцпол — ботинки на мои похожи. Ее обнимает девушка в белой ру­башке. Зачем она так смотрит? Ладно, эта «цыганочка с выходом» — для нее… Сняла очки — глаза красивые… Другая музыка, вышли несколько человек, в том числе и она, и та, что с ней. Ноги длинные, шея длинная, краси­вая. По-мужски ритмична, по-женски утонченна… Воло­сы короткие, темные, двигается как хорошо танцующий парень: ловко и легко, только без улыбки, телом — рас­слабленна, лицо напряжено. Та, что с ней, соблазняет, об­нимает, обвивает, а она — будто не здесь, взгляд отстра­ненный… Поднимает глаза — скользнула улыбка: легкая, чуть виноватая…

Какая-то шоу-программа, кто-то пост, я вытянула ноги на танцпол, кто-то рядом разговаривает со мной, улыба­юсь кому-то, улыбаюсь певцу на сцене. Как магнит — по­ворачиваю голову на нес, вроде бы вскользь смотрю из-под козырька и выключаюсь на минуту — я же смотрю, пытаясь не выдать интерес, а она, обнимаемая той, что в белом, тоже смотрит… Стоп.

Кто-то, кто говорил рядом со мной, встал и ушел, точ­нее, ушла. Она достала из сумки что-то, на чем стала пи­сать, поднимая на меня глаза. Мне? Да нет. Певец поет — я хлопаю. Больше никто на него не смотрит, и он от без­выходности пост в мою сторону. Еще бы, здесь никого не тронешь странными текстами про армию (он вообще по­нимает, куда пришел?!). Он здесь, потому что четверг, и я здесь случайно. Вот по субботам— стриптиз, бои, шоу трансвеститов… Л тут он — в белой рубашке и джинсах со стрелочками,

— Можно познакомиться?

Вот! Это же она подсела. Протянула визитку: домаш­ний — Кира (Kirsh), мобильный. «Будет желание — позво­ни. Буду ждать!».