Валентинка

– Пожалуй, оно и к лучшему.

Ты втерла белую жижу в коленки.

– Тебе помочь? – спросил я.

– То место, куда ты станешь его втирать, увлажнять не нужно.

– Да ну?

– Ага! – Ты прижалась ко мне, поцеловала. – Я круглосуточно возбуждена.

Я поцеловал твое запястье и свободной рукой пробрался под халат, обхватил твою грудь. Она, как выяснилось, тоже увлажнена.

– Не хочу потеть, – сказала ты.

– Никогда?

Ты сделала горестное лицо.

– Я надеялась – полчаса.

Но через несколько минут ты скинула халат и меня оседлала. Приноравливаясь, ты умудрялась выглядеть чопорной.

– Дай мне все сделать, – сказала ты. – Мы тогда не вспотеем.

Ты легко опустила руки мне на плечи и закачала бедрами – медленно, туда-сюда… дискретные, сильные движения. Я потянулся тебя обнять, но ты коснулась моей щеки и приказала лежать смирно. Умноженные смирением, чувства обострились, балансируя на грани боли. Сощурившись, поглупев, точно тварь бессловесная, я смотрел на твои скачущие груди. Мускулы бедер твоих сжимались, тюрбан размотался, кончик полотенца лез в глаза, и ты нетерпеливо отмахнулась. Левой рукой ты оперлась на спинку дивана, задвигалась свободнее. Я еле удерживался, чтобы не вцепиться тебе в талию. Ты сдавленно вскрикнула, стиснула бедра, вжимаясь в меня, точно сплавляя наши тела воедино, и я схватил тебя, рванулся в тебя, и мы кончили вместе, в идеальном единении… хотя твой пик длился дольше. Ты в последний раз содрогнулась и рухнула на меня, едва ли вообще вспотев.

– Понравилось? – спросила ты.

– О да. Полная Камасутра.

– Я в аэропорту купила женский журнал. Там была статья «Десять услад для нового мужчины».

– А это была какая услада?

– Шестая, – развеселилась ты.

– Она заслужила имя получше. – Я провел рукой по твоей спине. – А можно попозже Третью? Может, некие грани Четвертой?

– Для Третьей ты явно не в форме. Может, Девятую. Если будешь хорошо себя вести.

Ты задремала, а я лежал и думал, как странно: женщина, в которую я влюблен, – эта женщина черпает секс-советы из «Космополитена», с наслаждением украшает окна рюшечками и по телефону поет мне песни из старых фильмов с Ритой Хейуорт [30]; позирует для эротического фото, чтобы послать мне снимок, верит в североамериканское соглашение о свободной торговле и способна в мгновение ока превратиться из скромной недотроги в Мадонну Тантра-Йоги; она одевается консервативно и дорого, а выглядит так, будто в жизни не спускалась ниже тринадцатого этажа. Я подозреваю, когда мы идем вместе по улице, – я, как всегда, растрепа, – людям кажется, что ты моя заложница. Мы давным-давно не осторожничаем из-за этих различий, мы понимаем, что для романа они важны, но глубина их и разнообразие все-таки неслыханны. Даже перепады настроения у нас в противофазе. Я вполне уравновешен – депрессии случаются, но обычно я не тону, – а тебя настроения обволакивают, депрессии окутывают, нередко до того, что отключаются эмоции. Ты как-то сказала, что «флегматична», я знал, что пассивность тебе присуща, но считал, что добрая доля «флегматичности», как ты выражаешься, списывается на пятнадцатилетнее погружение в отчаяние брака, от которого ты пытаешься отдалиться со дня свадьбы. Но все это значения не имеет. Различия меж нами, какова ты в браке, все прочие преграды и поводы для тревог – мне они безразличны. Я смотрел, как ты спишь, – будто стоял на страже сокровища, которое никогда не украдут, оно – часть нынешнего меня, и что из нас ни получится, что ни произведут наши сердца, пусть я год не смогу спать, пусть каждая женщина, что пройдет мимо, напомнит мне тебя, каждое дурацкое кино помстится калькой с моей жизни, пускай здоровье летит в тартарары, в груди навеки селится боль, пусть я спущусь в собственноручно спроектированный ад, а душу мою изуродуют страсть и желание убивать… мне безразлично.

Мы пробыли в Пирсолле дольше, чем предсказывал портье из «Шангри-Ла», и конца этому было не видно – дороги все так же закрыты, в телефоне – по-прежнему глухо. В тот вечер ты отправилась в полицию, надеясь послать весточку по радио. Тебе пообещали, что отошлют сообщение при первой возможности, но радио тоже вырубилось. Я видел, что ты расстроена, и уломал прогуляться по пляжу, надеясь, что волны и соленый воздух переменят твое настроение. Я надеялся, они и мое настроение переменят – от мыслей о твоем муже слюна моя становилась красной и клейкой. Надвигалась темень, путь нам освещали лампы в окнах домов у воды. Море плоское, ленивые волны полизывали песок, ветер налетал припадочно, взметая в воздух бумажки. Поначалу ты шла, скрестив руки на груди, отодвинувшись, горестно взирая на залив. Но вскоре коснулась меня, взяла за руку и сказала:

– Извини. Я просто не хотела…

– Я понимаю, – раздраженно ответил я. Ну вот, сейчас ты заговоришь о муже.

– Я не хотела, чтоб он нервничал, – с досадой сказала ты.

– Мне об этом знать не надо, ясно?

– Мне же приходится говорить какие-то простые вещи. Называть его по имени из…

– Ты меня при нем часто поминаешь, да?

– … называть его по имени изредка, – продолжала ты. – Или хоть безлично.

– Учитывая обстоятельства, «его» – по мне, весьма лично.

Ты вздохнула.

– Я просто пытаюсь объяснить.

– Не надо мне объяснений! Сам разберусь. – От обиды я дико жестикулировал и махал руками. – Я с тобой только сейчас. От сейчас и до твоего отъезда.

– Это неправда. Я же говорила…

– Вот и все, на что я могу рассчитывать, – огрызнулся я.

– Я говорила, что мы увидимся!

– Ты много чего говорила. Ты говорила, что выйдешь за меня замуж. Типа подожди, я мигом вернусь. И через пять лет я стою и думаю: ишь ты, Кей чего-то запаздывает. – Ты начала было говорить, но меня терзал гнев и я не слушал. – Я понимаю! Срабатывает высокий кодекс чести. Ты поклялась быть честной с сукиным сыном, который над тобой измывается! При малейшей возможности мозги тебе выкручивает! Господи! – Я отошел, замер, сплетя руки на шее, пригибая голову к груди.

– Ты не понимаешь! – сказала ты. – Он изменился. Я не мог на тебя взглянуть.

– А, нуда. «С тех пор, как мы с тобой встретились, он держится в рамках». Ты в письме написала, помнишь? Он не изменился! Как был манипулятор и ублюдок, так и остался. Но теперь ты сама говоришь – он держится в блядских рамках! – Я нашел черный осколок небес, куда направить злость, и заорал: – На хуй! – воем ярости выдирая из себя ругательство. Потом развернулся: – Что, черт возьми, со мной не так? Смотрю в зеркало – вроде нормальный человек. Но ты… ты, наверное, что-то другое видишь. Рассказывай. Штемпель «отказать»? Три шестерки на лбу? Лучше скажи, потому что я не вижу. Я понимаю, там что-то страшное, но я не вижу!

– Не в тебе дело, – после паузы сказала ты.

– Тогда в чем? В кодексе Запада? Совершила ошибку – теперь живи с ней?

– Поверь мне, все не так просто.

– Вот и я себе так говорю. Постоянно твержу. А может, все вот так просто. Двадцать первый век на дворе, а мы живем в клятом романе Джейн Остин. Удручающая простота.

В воде что-то плеснуло, прыгнула рыба – негромко, но я испугался, гнев мой упал на одно деление.

– Я знаю, что ты меня любишь, – сказал я. – За последние шесть лет у меня бывали серьезные сомнения. Но и только – сомнения. Потому что я был с тобой и я с тобой сейчас. И я знаю, что ты меня любишь. Но я… – Я уже задыхался и свернул фразу безнадежным жестом.

Витая тишина скрутила нас; море хлюпало, точно деликатно отхлебывал кто-то очень большой. Я сделал полдюжины шагов к тебе, и секунду мы смотрели друг на друга. Две секунды. Костяк своей злости я извергнул, но еще сердился и горевал на берегу, куда выбросил меня гнев. Вдалеке от тебя.

– Пошли домой, – сказала ты.

Мы снова зашагали – по отдельности. Песок всасывал наши ноги, воздушный ручеек плескался о нас. За углом показался променад – татуировка неонового горизонта на коже ночи. Красный и зеленый, синий и фиолетовый. Все аттракционы работали.