Забой номер семь

Они смотрели друг на друга. Алекос догадывался, что и ее мысли блуждают в прошлом. На минуту, мучительную для обоих, они почувствовали, что не время виновато в их печальном положении. Ни тот, ни другой не осмеливались заговорить об этом. Наконец Анна прервала томительное молчание:

– Что ему от тебя надо, Алекос? О чем ты задумал ся? Вскрой конверт, посмотри, что там. А если ты увидишься с ним, то спроси…

– О чем?

– Сколько он возьмет за жакетку для меня… Поинтересуйся и детским костюмчиком.

Он совсем не ожидал, что разговор примет такой оборот. Услышав о жакете, он раздраженно надорвал конверт. Письмо состояло из нескольких торопливо и небрежно написанных строк.

Сколько Алекос ни ломал голову, он не мог представить себе, какая беда могла приключиться с другом и зачем тому понадобилась его помощь. Некоторое время он рассеянно вертел в руках конверт. «Не нужны ли ему деньги? Возможно, но тогда он не обратился бы ко мне. Ему, черт возьми, слишком хорошо известно мое материальное положение. Не дошли ли до него слухи, что я служу в угольной компании, и не собирается ли он попросить Фармакиса о каком-нибудь одолжении? Не исключено. Но маловероятно. Что же ему от меня надо?» Вспоминая теперь Фанасиса, он не чувствовал к нему прежней неприязни. В тот день, когда они сидели в баре на площади, в военном трибунале шел один из последних процессов над участниками гражданской войны. [11] Судили около тридцати активистов поселка; среди них был и Стефанос Петридис, секретарь молодежной организации Сопротивления. А в это самое время Фанасис разглагольствовал о вязальных машинах и о замужестве своей сестры. Алекосу хотелось вскочить и крикнуть ему прямо в лицо: «Перестань, трус, прихлебывать свое пиво! Ты не слышал разве что судят Стефаноса, разбитого параличом после побоев в тюрьме?» Но он не проронил ни слова. Как скажешь, черт побери, другому человеку: «Почему, трус, ты не нашел в себе силы умереть?», когда тебя самого столько раз преследовал страх смерти?

Последующие роды принесли с собой много перемен; постепенно изменилось и отношение Алекоса к жизни. Он перестал осуждать людей с прежней непримиримостью, свойственной нравственно чистой молодежи. Сначала, быть может, из-за глубокого разочарования, которое принесло поражение в революционной борьбе. А потом, оказавшись во власти своих собственных слабостей, он стал терпимей относиться к недостаткам других. Правда, как все эгоисты, он находил немало оправданий своим поступкам, которые никогда не простил бы другому.

– Что, черт возьми, ему нужно? Пусть он сам отыщет меня. Я не побегу к нему, – пробормотал он наконец и бросил письмо на стол.

Алекос допил молоко, еще раз поправил крахмальный воротничок и направился к двери. С порога он заметил свою тещу, которая мыла выложенный плитами двор. Мать Анны с сыном и невесткой занимала две комнаты в задней половине того же дома. Она была низкая, толстая, но подвижная женщина с воспаленными глазами и шишкой на затылке с куриное яйцо. Увидев Алекоса, она демонстративно отвернулась и проворчала что-то.

Алекос не ладил с тещей – предлог для ссоры всегда находился. Он терпеть не мог эту женщину. Вечно она вертелась у него перед глазами, всюду совала нос: ее интересовало, что у них будет на обед, как оденут ребенка, пойдут ли они с Анной куда-нибудь вечером и что купят, когда он получит жалованье. Он слышал, как она своим пронзительным голосом подолгу распекала дочь. Старуха из-за всякого пустяка приходила в неописуемую ярость и осыпала молодых проклятиями. А стоило заболеть малышу, как она отправлялась за теткой Стаматулой, чтобы та сняла с него порчу. Это больше всего выводило Алекоса из себя. Недавно теща довела его до бешенства. Как-то, с месяц назад, он возвратился домой на рассвете. Проснувшись около полудня, он услышал, как она наговаривала своей дочери:

– Содержанку завел твой красавчик.

Он вскочил с постели, бросился на нее, не помня себя, и схватил ее за шиворот.

– Если ты еще хоть раз покажешься здесь, я тебе руки и ноги переломаю! – закричал он и вытолкнул ее зa дверь…

Алекос хотел пройти по двору, не обращая на нее внимания. Но вдруг в брюзжании тещи он уловил слова «большевик вонючий». Он знал, что она постоянно награждала его за спиной подобными эпитетами. Алекос вскипел:

– Что ты сказала, глупая?

Старуха испуганно посмотрела на него воспаленными глазами. Ничего не ответив, она опять принялась судорожно тереть тряпкой плиты.

– Скажи ей, чтобы она заткнулась, а то я когда-нибудь размозжу ей голову! – крикнул он жене, изо всей силы хлопнул дверью и быстро пошел к воротам.

Теща, выпрямившись, плюнула ему вслед и снова взялась за работу.

Дойдя до угла улицы, Алекос завернул в булочную, чтобы позвонить по телефону Фармакису. Он понадобился хозяину, потому что накануне вечером в шахте произошел несчастный случай. Оборвался трос подъемного крана, и уголь рухнул вниз. Тяжело ранило оказавшегося поблизости рабочего. Фармакис просил его немедленно найти десятника и уладить дело.

– Это нелегко… – сердито возразил Алекос.

– Почему, дорогой? Найди какого-нибудь свидетеля, – перебил Фармакис, не давая ему возможности высказаться.

– Они обращались в министерство… Профсоюз направил еще один протест… Господин Фармакис, вникните в положение…

– Чтобы мы заменили крепления, говоришь? Сейчас не Бремя…

– И крепления, и тросы – все гнилое, – горячился Алекос.

Но Фармакис спокойно прервал его:

– Хорошо, хорошо. Я сказал уже: нужен свидетель, который заявит следователю, что рабочий не должен был находиться там, где он находился. Остальное – мое дело. Мы сможем, Алекос, избежать уголовной ответственности и выплаты пособия. – Он употребил местоимение «мы», словно все им сказанное, а также вопрос об ответственности касался в равной мере и его служащего.

Алекос вынужден был дать обещание уладить дело и тотчас же отправился на шахту. Пройдя немного, он остановился. «Почему я должен искать ему свидетеля? Это уж слишком. Я не какой-нибудь десятник», – подумал он.

За бараками поселка узкая мощеная улица ведет к северному склону горы. Вокруг ни деревца. Сухие колючки и тимьян растут среди камней и стелются по всему склону. То здесь, то там на горе вырыты шурфы. Домишки попадаются редко. Все они каменные и снаружи не побелены. Во многих двери и окна забиты досками или завешены мешками. К концу зимы земля вокруг пестрит маками и другими дикими цветами. После окончания смены девушки-шахтерки вдыхают здесь ароматы весны. У самых молоденьких румянец еще не сошел с лица. Они резвятся, хохочут, как год назад, когда возвращались из начальной школы. Потом цветы увядают и остаются лишь колючки и тимьян.

Сокращая путь, Алекос направился прямо через ручей. Чтобы не замочить ботинок, он перепрыгивал с камня на камень. После вчерашнего дождя погода прояснилась. Но хотя солнце и пригревало, он не решался вынуть руки из карманов. Изо рта его шел пар. Неподалеку малыши бросали камешки в жестянку. Какая-то женщина, стоя во дворе, звала своего сына и бранила его.

Алекос выбрался на другой берег и остановился.

«Раз я оказался около его берлоги, зайду к нему. Все равно сегодня утром я могу не заглядывать в контору. Ну почему не выпить кофейку со старым другом, который, в конце концов, был мне всегда симпатичен, ведь у него золотое сердце», – размышлял он, прогоняя от себя мысль о неприятном разговоре с Фармакисом.

Но ему не столько хотелось встретиться с Фанасисом Пикросом, сколько его мучило любопытство и не терпелось узнать, какая беда с ним стряслась. Или, вернее, как это часто бывает, любопытство подогревало его желание свидеться со старым другом.