Приключения англичанина

Лагерь был расположен в центре пустыни. Солнце стояло точно над макушкою сэра Тристрама. Хорошо еще, что отняли латы, иначе сварился бы в панцире заживо. Не бывает, значит, худа без добра.

От нечего делать дремал, прикрыв голову плащом. Всю прожитую жизнь прокрутил в сновидениях и поначалу посапывал удовлетворенно, однако при просмотре материала, отснятого в период умопомешательства, то и дело будил спящих вокруг криками: «Не было этого! Не совершал!» Приучил себя пробуждаться, если крутилось сновидение постыдное, дабы не мучиться после сомнениями в достоверности оного, и недосыпанием весьма изнурялся.

Тосковал по родине и жене. У соседа по нарам за пайку фиников выменял перепелку – птичка сия славится способностью преодолевать огромные расстояния. Всунул в клюв [птичке] пук из бороды для опознания и пустил в небеса. И честно полетела, но, увы, иные перепелки подвержены приступам эпилепсии. Сия, как назло, оказалась эпилептичкою – закувыркалась и упала в море.

Он же, того не ведая и ожидая от леди Гвендолин ответа, покамест сочинял песни [13]*.

Из последних сил пою,

струны мысленно бия.

Леди Гвендолин, ау,

незабвенная моя!

Я пока еще живой,

дорогая Гвендолин.

Сплю и вижу образ твой светлый спектр во мгле долин!

Стоп! Ужели это ты?

Лучше бы и не спалось перекошены черты,

окровавлен милый нос…

Волосы, рыдая, рву, –

что же я наделал, блин?!

В грезах или наяву

это было, Гвендолин?

Я виновник стольких тризн

наяву или во сне?

Столько поздних укоризн

совесть предъявляет мне!

Я–то думал, я поэт.

Оказалось – лиходей.

Нешто и прощенья нет

выродку среди людей?

Пусть я увлекался, но

был самим собою ведь.

Мне проснуться – все равно

что для прочих умереть.

Но пред ликом Судии

встану я с колен один.

Строфы скорбные сии

раскумекай, Гвендолин.

Пением его заслушалась дочь начальника лагеря. Приглянулся ей седовласый пленник с воспаленным от недосыпания зраком. Жестами разговорились и обо всем договорились. Лишь только стемнело, принесла из отцовского арсенала комплект лат и – самое ценное – Redemptor. Также привела двух чистокровных арабских скакунов. Почему двух? А надеялась, наивная, что предложит ей бежать с ним вместе.

Если правду написать, сэр Тристрам намеревался заколоть дуреху, – могла стать бременем [в дальнейшем]. Но сжалился, сжалился. Благородный все же был рыцарь. Ускакал, пальцем не тронув.

Между тем леди Гвендолин узнала [от пилигримов], что супруг томится в плену. Решила отправиться в Палестину и выкупить сэра Тристрама.

Сняла домашнюю одежду и надела стеганый ватный гамбизон. Облачилась в кольчугу двойного плетения, а на длинные сильные ноги натянула кольчужные же чулки двойного же плетения.

Начала натягивать кольчужный капюшон. «Почему не натягивается? В чем помеха? Ой, забыла, – волосы!» Не раздумывая обрила голову, натянула капюшон и окончательно избавилась от уязвимых мест.

Надела шлем, прикрепила его кожаными ремешками к соответствующим петлям в кольчуге.

Чтобы отражать удары, повесила на шею дубовый щит, обитый медными бляхами, миндалевидный и выгнутый.

Прицепила к поясу обоюдоострый меч с желобками для стока крови на обеих плоскостях.

Двух коней велела оседлать, одного для обычного передвижения, а другого для поединков. На шетлендского пони взвалила мешок с золотыми безантами [выкуп за мужа].

Разумеется, наказала кормилице кормить, а няньке нянчить малютку Уорда.

Взяла в правую руку копие и уже поставила ногу в стремя, как вдруг по замковому мосту бежит сэр Баклю впереди своры валетов своих.

Подбежал и с поклоном попросил леди повременить с отъездом, поскольку имеет сообщить нечто важное.

«Только давайте взойдем в замок, иначе нас могут подслушать недоброжелатели», – добавил он, нехорошо улыбаясь.

Взошли в пиршественный зал и сели бок о бок за стол. Вдруг леди Гвендолин заметила, что валеты сэра Баклю выталкивают ее валетов кого в коридор, кого в соседние помещения.

«Что это значит, сэр Баклю? – спросила она. – Я не совсем понимаю.»

«Ну, тихо, тихо», – ответил сэр Баклю и притянул ее к себе.

Леди отпихнула наглеца, вскочила с места и побежала к выходу, но ее окружили, норовя оскорбить действием, и тогда она отцепила от пояса меч и принялась им размахивать, никого к себе не подпуская.

На помощь к ней прорвались ее валеты, однако сэр Баклю пообещал им по золотому безанту из ее же мешка, и они не стали вмешиваться. Как ни отбивалась леди, все–таки ее скрутили и подвели к сэру Баклю, а уж тот не замедлил содрать с нее кольчугу, гамбизон, вообще все, кроме кольчужных чулок (лягалась). После безуспешных посягательств запер в подвале вместе с похотливыми мартовскими зайцами, а сам стал жить в замке как хозяин, прихлебывал винишко, измышлял, как извести малолетнего Уорда.

Но измыслить не успел – сэр Тристрам вернулся и навел в замке порядок: молниеносно, как только он один умел, поотрубал головы чужим валетам, а заодно и своим, продавшимся.

Потом начистил [рыло] сэру Баклю, обломал ему руки, но убивать не стал – пускай живет и мучается.

Спустился в подвал, где полоумная леди Гвендолин сидела на полу и, как четки, перебирала заячьи экскременты. Зайцы уже карабкались по леди. Попинал их ногами, обутыми в стальные остроносые башмаки. То–то было писку. Забились в угол и глядели на обидчика угрюмо.

Эх, незавидно выглядела леди Гвендолин, сущий уже скелет в одних кольчужных чулках, с бобриком седым на голове трясущейся. Сэр Тристрам прослезился, поднял леди с пола.

Но леди стояла как неродная. Видно было, что скучает. Вдруг заметила в мужниной руке меч. Щелкнула длинным грязным ногтем по клинку, засмеялась: «Грустный какой звон…»

А после уж лопотала невнятное и через год умерла во сне.

Был месяц март. Сэр Тристрам зарыл жену в сырую после зимы землю и пошел от могилы прочь. Хотелось побыть с горем наедине.

Пришел к реке. Смотрел на одинаковые волны и не видел в них смысла. Вспоминались злодеяния, но вспоминались и сновидения. Сызнова не умел отличить деяние от видения.

А сзади подкрадывался и подкрался некий сарацин. То был отец арапки, каковая померла от огорчения, едва сэр Тристрам скрылся [тогда] во мраке. Сарацин, утром обнаружив труп, поскакал в погоню. Долго искал сэра Тристрама по Европе, однако нашел.

Губы у него были лиловые от холода, косые глаза блестели, весь он дрожал, замерзая в северном климате. Посему и не мешкал, а завопил на своем языке и вогнал ятаган в сонную артерию пса неверного!

Сэр Тристрам медленно сложился вдвое и увидел, что снег у него под ногами — кровавая каша. Вдруг вспомнилось, как однажды вернулся с охоты в дурном расположении духа и побил леди Гвендолин, побил сильно и, главное, ни за что. «Как же это я так не по–рыцарски–то?» – шептал с горечью, падая на колени, заваливаясь на бок.

Впрочем, сызнова засомневался: бил он эту самую леди, не бил?..

ПРИМЕЧАНИЕ НА ПОЛЯХ

Я не собираюсь высказываться о художественных достоинствах выше, – и ниже, – помещенных новелл, тем более о поступках предков, и вот почему.

Достоинства, если имеются таковые, возникли частично как результат моих переводческих усилий, поэтому неловко мне нахваливать эти новеллы.

Что же касается поступков, то, быть может, и Флинс, и Тристрам, и прочие суть только призраки тех или иных влечений отца моего, бившегося лбом о стены тесной штурманской рубки посреди океана… а с призраков спросу нет.

К тому же переводчик всегда и несомненно вписывает в текст, над которым трудится, какие–то свои подкорковые смыслы, проговаривается и о себе, пришибленном, приплюснутом, несбывшемся.

Так что я лучше помолчу.

* * *

Продолжим чтение. Речь теперь пойдет о некоем сэре Ричарде…

Рыцарскую школу закончил с отличием. Отверг однако распределение в престижную свиту. Был горд (беден).