Осажденный город

— Почему ты так самолюбива и не хочешь меня поцеловать?

Забыв не взглянуть на него, девушка увидела его близко, так близко, что он снова стал невидим. Она вдохнула воздух этой почти что ночи. Запах горячей муки плыл по улицам, и мать ждала ее ужинать на втором этаже их дома. Как сделалось темно!

Почти веселая, разорвав наконец тонкие вены ночи, девушка приподнялась на носках, глубоко вздохнула, бросив свой воинственный клич; и когда он приблизился, сверкая форменными пуговицами, — так близко, что можно убить, — заговорила глухо, теряя постепенно голос.

— Никогда! — сказала она, смеясь жестко и торжествующе, в своем бессильном призыве к завоеванию Сан-Жералдо. — Никогда! Я искусаю тебя, вот что я сделаю, Фелипе!.. Фелипе! — позвала она сквозь темноту, — я затопчу тебя, вот это и будет мой поцелуй! — и стала мрачно перебирать ногами, вся содрогаясь на этом топоте.

Фелипе даже рот открыл от ужаса. Так они и смотрели друг на друга, с изумлением, с любопытством, дрожа все сильней. Пока он не засмеялся неестественно, пытаясь высвободить шею.

— Невежа ты, вот ты кто! — Ребенок, пробежавший между ними, на мгновенье отделил их друг от друга. — Ия сам во всем виноват, нечего мне водиться с людьми твоего пошиба, таковы, видно, здесь у вас манеры, в поганом вашем предместье! — сказал он с явным удовольствием, оскорбляя в ней самое заветное — ее город.

Оба отступили, открыв маленький просвет на мостовой, взъерошенные, настороженные. Лейтенант гневно посмеивался, в полумраке. Девушка была бледна и, казалось, разучилась смеяться. Зато, казалось, способна лягаться.

От предчувствия такой опасности молодой человек отступил еще дальше.

И, после минутного колебания, повернулся спиной.

Лукресия вся задрожала, огромная, приподнявшись на носки: никогда этот чужеземец не уйдет с победой. Этот порыв, новый и болезненный, ударил, как волна, ей в ноздри, и она резко бросила вперед свое тело крупного животного, чтоб удержаться на поверхности:

— Послушай!

Она еще не знала, что скажет, но что-то срочное, дело идет о борьбе за царство. Она видела, как молодой человек обернулся с надеждой — так, издали, форма гляделась уж очень красиво, нарядно, сияла вся… И Лукресия Невес вдруг как-то растерялась.

Улица моргала от света и темноты. Колеблемые фигуры девушек начали свое движенье вдоль стен, в поисках… Женщины города. Запах невидимого камня зданий и тошнотность газовых рожков мешались с молодым ветром — девушка увидела себя годы назад, бегающей по улицам в поисках хлеба, мчащейся меж последних ночных прохожих, в испуге пред темной громадой холма вдали, сама пугающая в своем беге…

— Послушай! — сказала она. — Почему б тебе не поцеловать свою бабку, она ведь не из Сан-Жералдо! — закончила она трагически и громко, чтоб все кругом слышали.

Она была страшна и вся дрожала в темноте. Пока смущенный лейтенант отворачивался и поправлял свою форму, коей нанесено было публичное оскорбление, кто-то остановился в тени набережной, улыбаясь с явным любопытством… То была встреча в воздухе двух лошадей, каждая — вся в крови. Они не остановятся, пока одна не одолеет другую, чтоб воцариться здесь… Она желала его, потому что он был чужеземец, она ненавидела его, потому что он был чужеземец. Борьба за царство. Лукресия Невес пнула локтем подсматривающую женщину, вызвав у той испуганный крик. Резко поправила шляпу, потрясла в воздухе браслетом. И с поднятой головой, сдерживая вихрь, чуть не уносящий ее выше дымовых труб, пошла прочь медленно, колыша свои банты, как лассо.

Она была возбуждена и время от времени хлопала себя по ноге ногой, как лошадь хвостом. Но, переходя улицу, потеряла терпение и стала рассказывать самой себе то, что случилось, во всех деталях; взгляд ее был жесткий, и пена стекала с губ во время этого рассказа: «Я так ему и сказала: «Фелипе, только преступник осмелится на такое!»» «О Персей, где ты?» — прошептала она вдруг, обратив мысли к тому, кто никогда ее не обидит.

Но Персей одевался как крестьянин. А девушка уже нуждалась, на железных своих улицах, в силе вооруженных сил.

Она достигла Базарной Улицы, когда была уже глубокая ночь. И все еще не перестала исследовать саму себя, словно боясь, что порвалась. И боясь потерять своего лейтенанта… Да он еще и капитаном будет… «Фелипе, — позвала она, — Фелипе, Фелипе…»

«Обманываю я всех, ничего мне не надо», — подумала она раздраженно, ухватившись за огни, какие зажигал в эту минуту фонарщик. Вообще-то ей так нравились мужчины. «Ах, Фелипе», — произнесла она с сожалением.

«Хуже всего то, — думала она, минуя запертые ворота бойни, что никто не заговаривал с нею о женитьбе». Один Матеус уважал ее со страстью отеческой и церемонной, посещая мать, чтоб добиться расположения дочери. И это начинало уже ее привлекать, поскольку было привычно противно и отдавало так называемой «настоящей жизнью». Матеус, кто не сводил с нее глаз, дымя сигаретой. С ним у нее было бы роскошное и давящее будущее… Девушка прямо жаждала выйти замуж.

— Ах, мне бы весточку, весточку, — взмолилась она вдруг печально… О, мне бы застать наконец у нас дома посланца издалека, в запыленном платье, с чемоданами у нас в коридоре, и чтоб вынул из кожаной сумки письмо… И, пока мать подносила бы бокал вина чужеземцу, она распечатала бы письмо, дрожа, — письмо, зовущее ее далеко-далеко!

Ибо город Сан-Жералдо душил ее своей грязью и своими цветами, плавающими в канавах.

Ана зажгла тусклые огни и ожидала дочь к ужину, раскинувшись в качалке. Единственный зритель. Дом был погружен в электрическое молчание.

А вот и ее комната.

Словно рояль, который забыли закрыть. Как страшно видеть вещи… Сочетание балок свода так неожиданно и ново, словно опрокинутое кресло… Она сняла туфли, глядя вверх, убрала шляпу, разгладив поля, — вдруг завтра неожиданно понадобится. Внезапно выпрямилась.

Взяла платок, прижала к носу. Платок омочился кровью. Запрокинула голову назад заученным движением. Использовав момент, чтоб еще раз взглянуть на потолок. Кровь сочилась тепло и медленно, в комнате пахло кровью. Она так и стояла, терпеливо, задохнувшись немножко. Рот сжался под платком, глаза расширились. Наконец сняла платок. От носа ко рту кровь высохла, придав лицу вид гадкий и детский. Она опять вернулась раненая.

Уродливая, с размазанными румянами, с растрепанными волосами, она печально по-сапливала; волшебство исчезало, и она снова готова была «наговорить змей и ящериц», как гласит поговорка. Но оставалась твердой, не тратясь понапрасну. Борьба еще предстояла, а она была отчаянная, эта патриотка.

Сдернула платье и, оставшись в комбинации, промокшей от пота, глубоко вздохнула и зажмурилась. Распущенные волосы до половины скрывали лицо. Лукресия Невес терла лоб тыльной стороной руки, словно ее ударили, утешая себя, как умела. Грязная и в крови. Сопела униженно и терлась ухом о плечо.

4. СТАТУЯ НА ПЛОЩАДИ

Их было три — ступенек, ведущих в столовую, и разность уровней расположила помещение в глубине. Плохое освещение предместья, в те времена распределенное всего по нескольким домам, создавало к ночи жилище, полное конструкций и сплетений, куда тиканье стенных часов падало отвесно — концентрические круги гасились в тенях от мебели. Пожелтелые покрышки на чайник, чучело птички, набитое соломой, деревянная шкатулка с видом Альп на крышке выдавали заботливое присутствие Аны.

Дом казался украшенным отбросами более крупного города.

— Ты устала? — спросила Ана через стол, щуря глаза, словно дочь была далеко, и свет между ними был ярок.

Лукресия невзлюбила эту комнату, где все пропитано счастливым вдовством Аны. Чтоб понять, нужна непрерывность присутствия, смутно думала девушка, стараясь разглядеть каждый предмет: они ничего не раскрывали и берегли свою тайну только для внутреннего взора матери. Которая их переставляла и обмахивала — сразу же отступив на шаг, чтоб рассмотреть издали и сбоку взглядом близорукой нежности, как скульптор свое творенье. Сами-то вещи сейчас хорошо смотрелись только наискось, прямому взгляду они показались бы косыми. Осмотрев их, Ана вздыхала и взглядывала на Лукресию, в знак того, что уже не занята; Лукресия грубо отворачивалась и смотрела в потолок.