Дикие ночи

— Ладно, в последний раз!

Я не понял, что она хотела сказать словами «последний раз», но решил ничего не спрашивать. Джемми ушел один, а мы с Лорой опять оседлали мой мотоцикл.

В эту ночь мы занимались любовью очень медленно и невероятно нежно. Я так и не посмел сказать девушке, что у меня был положительный анализ на СПИД, но из-за мыслей об этом не смог кончить. Впрочем, так было даже лучше: как только Лора кончила, я вышел из нее и, помогая себе рукой, быстро достиг оргазма.

Я встретился с хозяином «Шаман Видео» и попросил его принять Сэми на работу. Он взял его курьером, пообещав обучить на помощника оператора.

Сэми жил у Марианны, своей приятельницы-журналистки. Однажды вечером я заехал за ним — мы собирались поужинать вдвоем — и впервые увидел ее. Мы смотрели друг на друга, как два пса, оспаривающих кость. Я нашел ее красивой, особенно хороши были темно-синие, с фиолетовым оттенком, глаза. Она познакомилась с Сэми в метро, когда ему было всего шестнадцать. Два дня спустя они вместе катались на роликовых коньках на Монпарнасе, и Серж приставал к Сэми.

Нарциссизм, корысть, жажда соблазнять смешались воедино, и Сэми поддался, согласившись участвовать в бесконечных комбинациях Сержа: его фотографировали в кожаных коротких шортах с голым торсом, он позировал для видеофильмов, где его задницу снимали под всеми возможными углами — то под фирменными простынями лондонского отеля, то в обтягивающих джинсах…

Я знал, что Марианна терпеть не может Сержа. Но догадалась ли она, что я иногда сплю с Сэми? Серж был побежден, но появился я, и она ворчала:

— Черт, эти педики никогда не оставят нас в покое!

— Ты хочешь пойти с нами?

— Не могу, мне надо работать.

Я закрыл дверь, и Марианна осталась одна, она писала статью. Я спустился по лестнице вслед за Сэми, и мы пошли в «Пасифико».

Мы пили текату и мескаль, и Сэми опьянел. Мне удалось разговорить его… Вот он в армии и получает отпуск. Марианна ждет его на платформе. У него бритая голова, он загорелый и гибкий. Марианна кричит от удовольствия под ударами его крепких бедер… Ему семнадцать, он возвращается в казарму. Капитан встречает его словами: «Какую цель вы перед собой ставили, записываясь в альпийские стрелки?»

Черт, ну и кретин! Я собираюсь похоронить себя в армии, потому что просто не знаю, что с собой делать, мне житья не дает какой-то мерзкий педик, все вообще может рухнуть, а этот кретин в погонах спрашивает меня о намерениях! Я хотел драться, готов был сдохнуть, разве этого мало?!

Сэми хотел просто смыться, отряхнуть прошлое с каблуков, все началось очень давно… Вот ему девять. Он возвращается из Каора, из своего пансиона. Поезд подползает к Тулузскому вокзалу. Начинаются новогодние каникулы. Сэми с лета не видел родителей. Сейчас отец поднимет его в воздух, он почувствует его сильные руки на своих предплечьях. Сэми встает с сиденья, попутчик помогает ему вытащить сумку из багажной сетки. Холодный влажный воздух проникает под одежду, Сэми застегивает куртку, и внезапно ему становится страшно: над розовым городом витает что-то черное, как будто черный ветер дует. Ни отца ни матери нет у вагона, только сестра. У нее жесткое выражение лица и глаза на мокром месте. «Почему папа не пришел?» Она не знает, что ответить. «Он не мог прийти, он сегодня работает». — «А мама?» — «Она тоже не смогла».

Они садятся в автобус. Начинается дождь, и за вертикальными струйками на окнах Сэми различает другие, горизонтальные и розовые, пятна фасадов, как гуашь на полотне. Сэми замерз, он чувствует неясную, непонятную угрозу и начинает тихонько плакать. Тогда Лидия обнимает его рукой за шею, прижимает к себе. От нее пахнет ванилью. Сестра на четыре года старше, она смотрит ему прямо в глаза и говорит: «Сегодня утром полицейские забрали папу».

«Клянусь тебе, в этот момент я вдруг почувствовал себя ужасно тяжелым и подумал, что, когда мне будет восемнадцать или двадцать, я тоже стану много весить. Но это будет вес накачанных мускулов, как у отца, а не тяжесть горя…»

В автобусе, везущем их домой, Сэми и Лидия не разговаривают. Она по-прежнему прижимает брата к себе, он чувствует щекой ее маленькие твердые груди. Вдруг она начинает рассказывать об аресте отца. Она спала, ее разбудили крики матери. Она бежит к комнате родителей и останавливается на пороге. Полицейские взломали входную дверь, сорвали простыни и бросили отца на пол. Мама закуталась в простыню, она вопит и ругается по-испански. Во сне отец возбудился, молодой полицейский заметил это и говорит с издевкой: «Ну что, обезьяна, не удастся тебе сегодня перепихнуться, а!» Лидия вся трясется, выпив кофе с молоком, она тут же бежит в туалет, и ее выворачивает наизнанку…

«Ты сечешь, Лидия должна была молчать, но она знала, что я пойму, и все мне рассказала… Мама вернулась домой вечером, помню, я смотрел телевизор, лежа на диване и положив голову Лидии на колени. Мама поцеловала меня и сказала: „Твой отец нашел новую работу в электронике, до января он будет на севере Франции“. Я смотрю на Лидию, улыбаюсь и говорю: „Хорошая работа? А платят сколько?“ А чуть позже, за ужином, спрашиваю: „Черт, папа все-таки мог бы остаться дома, он же знал, что я приезжаю!“»

В «Пасифико» полно народу: смех, прикосновения, признания в любви, даже траханье; говорят по-французски, по-английски, по-испански. Мы еще выпили текаты, и я спросил Сэми об отце, но он больше ничего не захотел мне рассказать, даже в какой стране Магриба родился.

Я отвез его к дому Марианны. Через несколько минут их тела будут рядом, совсем близко друг от друга, и это причиняет мне боль. А ведь все должно было бы быть очень просто: у меня есть Лора, между нами зарождается любовь.

Чтобы заглушить боль, мне нужно было окунуться в мерзость и порок, только это помогало. Под мостом Гренель есть Лебединая аллея, где черноту ночи не разгоняет ни одно светлое пятно. Под мостом колышутся человеческие тени, если, конечно, это не черные австралийские лебеди.

Бритоголовый парень в холщовых штанах и армейских ботинках прижимает меня к опоре моста и бьет коленом в пах. Когда мой партнер отклоняется в сторону, я вижу на другой стороне Дом Радио. Он плюет мне в лицо, я мочусь ему на руки, а он вытирает их об мои волосы и шею. И я забываю…

К Лоре я возвращаюсь очистившимся. Я знаю, что мог бы приобщить ее к «радостям» моих диких ночей, и это ничего бы не изменило. Грязь, плевки, моча, сперма или дерьмо отмываются водой и мылом.

Я любил чувствовать ее груди, ощущать себя внутри нее. Я редко целовал Лору, почти не разглядывал тело. Ласкать я любил Сэми, и целовать я хотел тоже его, но он, на мое несчастье, предпочитал женщин.

Я любил Сэми, любил Лору, любил порочность своих ночей. Неужели я родился с расщепленным сознанием? Или меня резали на кусочки медленно, постепенно, потому что в монолитном состоянии я становился слишком опасным, неконтролируемым?

Я трус: считаю, что прихожу к Лоре, очистившись от грязи ночной жизни, но молча и подло отравляю ее своей гнилой кровью. Я стрелял в нее вирусом и ничего не говорил. Молчание завораживало меня.

Я хотел признаться и не мог: ей только исполнилось восемнадцать, и я видел лишь ее обманутую юность и погибшую жизнь.

Наш с Омаром фильм должны были показывать в Швейцарском культурном центре, а после просмотра устраивали обсуждение. Жена Омара только что родила дочку, он сидел у ее постели и попросил меня сходить туда вместо него.

Я взял с собой Сэми. Мы болтали и смеялись, пока не погасили свет. Девушка, сидевшая за несколько рядов до нас, все время оборачивалась и улыбалась нам. Сэми девица понравилась. Когда мы вышли на улицу, я подошел к ней. Внезапно оробевший Сэми присоединился к нам. Девушка оказалась швейцаркой из Лозанны, звали ее Сильвия. В Париже она училась рисованию.