Пальмовые листья

– А что такое мещанство?

– Бросьте вы философствовать, - перебил Семаков.- Привел я вас на экскурсию.

На дощатом некрашеном заборе висела жестяная, местами поржавевшая табличка с надписью, сообщавшей, что на этом месте когда-то стоял дом, в котором родился знаменитый художник. В соседнем - уцелевшем доме помещалась пивная.

– Итак, надпись на заборе гласила,- сказал Мерцаев, когда мы сели за длинный деревянный стол с кружками пива.

– Ты лучше вспомни о счастье с белыми окнами в сад,- сказал я.- Теперь тебе это больше подходит.

– И с кремовыми шторами,- согласился капитан.

– С радиолой, которую ты будешь включать, приходя со службы.

– Чего вы завелись? - удивился Семаков.

– Не знаю, Вань, чего он ко мне пристал,- притворялся непонимающим Сашка.

Отодвинув кружку с пивом, я говорил о мещанстве, о смысле жизни, о долге, о том, что надо стремиться к самоутверждению, что надо быть по-хорошему честолюбивым.

– Вот, с этого бы ты и начинал,- сказал Мерцаев,-

Теперь все предельно ясно: тебе нужна ржавая табличка на заборе.

– Тебе она нужна больше, если ты еще не забыл, что на фронте…

– Слушай! - поспешно перебил меня Семаков. - Ты забыл одну вещь, о которой я тебе говорил.

– Я просто хотел сказать, что Сашка забыл… свой род войск.

– Род войск,- укоризненно повторил Семаков.- А вот, скажи,- что это за род войск: погоны белые, а шея красная?

Мы засмеялись и прекратили серьезный разговор.

В лагерь возвращались на закате и долго звали какую-то лодку. В лодке оказался наш друг Левка с незнакомыми девушками. Он был в любимом своем состоянии опьянения мужским успехом, и глаза его сделались особенно круглыми и голубыми, фуражка сползла на затылок, обнажив русую россыпь прически, курносый нос вздернулся особенно дерзко.

– Ты на этого капитана глаз не клади,- сказал он своей соседке.- Дядя любит другую тетю.

– Неужели вы вправду такой верный? - кокетливо спросила девушка.

– Как собака,- ответил капитан.

– Как собака на сене,- уточнил Левка.-Меня боится подпустить.

– Насчет верности не беспокойтесь,- не мог я промолчать.- Только что Сашка здесь на бережку ранил в самое сердце одну юную генеральскую дочь.

– Лидку, что ли? -потрясенно спросил Тучинский.

– Ее, - подтвердил Семаков.- Запросто.

– Ну, Саша, ты даешь,- уныло изумился Тучинский.

– Где уж нам,- ухмыльнулся Мерцаев.

Мы успели на вечернюю поверку и стояли на широкой передней линейке лицом к сосновой роще, затихшей и потемневшей, почти невидимой за фонарями, в свете которых застыл начальник лагеря - худой длинный полковник. В конце каждой поверки, когда оркестр играл «Зорю», он всегда стоял не шевелясь, отдавая нам честь. У него было особенное, подчеркнуто-уважительное отношение к офицерам-слушателям. Еще в день приезда в лагерь я с удивлением и даже с некоторой иронией наблюдал, как полковник, стоя у пыльного поворота дороги, отдавал честь автобусам, въезжающим в ворота. Теперь я понимаю его. Такого крепкого и верного мужского содружества, какое сложилось из молодых офицеров первых послевоенных лет, тем более из лучших офицеров, отобранных для учебы в академии, я больше не встречал никогда и нигде, и если мне в чем-то повезло в жизни, так это в том, что я был членом этой семьи.

Как много нас было тогда! Многого мы ожидали от себя, много обещала нам жизнь! Я был убежден, что мы- это и есть будущее. Все великое и славное, что должно было произойти, могло осуществиться только нами, только с нами.

Те годы, промчавшиеся, как мечтанье, я недавно вспомнил на южном курорте, где мыльно-зеленые волны выбрасывают на пляж сердолики и аметисты, а когда отворачиваешься от моря, то видишь мохнатые пальмы, узкие пирамидки кипарисов и бесстыдно-голые стволы эвкалиптов, ослепительно белые в изумрудно-кудрявых кронах. Здесь было много людей разных возрастов и разных общественных положений, и мне захотелось понять: кто же теперь те молодые, энергичные, обещающие, какими когда-то были мы. Я видел молодых, широкоплечих, лоснящихся загаром парней, иронически-пренебрежительно отворачивающихся от всего, что не принадлежит к их миру, где царствуют девушки в подвернутых истрепанных джинсах, где гремит органола и бас-гитара, где, по их поговорке, «без кайфа нет лайфа». Я понимаю и принимаю их девушек, их музыку и преувеличенное внимание к полутемным барам с магнитофоном и хлорвиниловыми трубками, заменившими настоящие соломинки, которыми пользовались мы. Нам тоже пришлось долго экспериментировать, пока с годами не выяснилось, что лучший вид опьянения - это спросонок нырнуть в шипящую морскую волну или в речку, на берегу которой стоят палатки военного лагеря. Правда, в этом вопросе никто не верит добрым советам, и каждый сам открывает истину, причем истина в конце концов оказывается банально одинаковой. Кстати, и музыка остается неизменной. В 1938 году пили вино и танцевали под вальс «Желтые листья» («Желтые листья в вальсе кружатся…»), в 1948 году - под вальс «Осенние листья» («Осенние листья кружат и кружат в саду, по темным аллеям я рядом с тобой иду…»), в 1958 году - под «Опавшие листья» («Листья кружатся и опадают на песок и на траву, слово любви не умирает, если оно слетело с губ…»), в 1978 году - опять под «Желтые листья» («Листья желтые над городом кружатся…»). И девушки охотно меняют потертые джинсы на вечерние платья. И не за что осуждать новое поколение, которому теперь принадлежит будущее, и не к чему торопить свою старость, осуждая все новое и проливая слезы по прошлому. Но…

Эти сегодняшние не очень любят гимнастерки и погоны. Они носят светлые трикотажные рубахи, которые лишь по недоразумению называются футболками: их хозяева, как правило, не любят футбол. На груди каждой рубашки красуется цветной рисунок, похожий на детскую переводную картинку, и надпись на чужом языке, причем не удается встретить два одинаковых рисунка, что наводит на мысль о существовании некоего правила, подобного действующему в Индии относительно сари. Надев темные очки, я украдкой рассматривал рисунки. Некоторые показались интересными. Например, «Shark» со страшной зубастой пастью или «Beata». Некоторые я тщетно пытался расшифровать: «Adidas» «Levi Strauss», к иным отнесся одобрительно: чем плоха, например, эмблема «Испания-82» или «Москва-80»? Но…

Рискуя быть причисленным к числу брюзжащих пенсионеров, не понимающих запросов современной молодежи, я не принимаю звезды и полосы на рубашках, не принимаю «USA Montana», «USA Maiami» или, тем более, «USA military»!

А мы в форме, предусмотренной приказами министра обороны СССР, стояли в строю на передней линейке лагеря, перед нами застыл, отдавая честь, высокий худощавый полковник, а за ним, из тьмы, сгущенной светом фонарей, вырастали сосны, и на темно-синем полотне неба едва различались их кудлатые головы, слегка наклоненные к нам, прислушивающиеся к военным трубам и словам приказа министра, который зачитали нам в тот вечер.

«В части нас касающейся» было объявлено о чужих самолетах, скоростных и высотных, летавших по ночам над нашей землей с закрашенными знаками на крыльях, которые теперь красуются на некоторых молодежных рубашках.

Меня охватило тогда наивное чувство досады: зачем это, когда все так спокойно и хорошо? Потом возникли удивление и злость: неужели после такой войны кто-то еще сомневается в том, что мы непобедимы? В 1941 году я был слишком молод, чтобы в бою встретиться с фашистами, однако отчетливо помню, что ни я, ни мои близкие и друзья, ни один известный мне человек, никто из тех, кого я встречал на вокзалах, в эшелонах, на дорогах,- никто никогда не сомневался в том, что мы непобедимы. Каковы бы ни были неудачи, потери, поражения, они не могли повлиять на конечный результат. Это было интуитивное природное убеждение, подобное уверенному знанию, что как бы ни была темна ночь, а рассвет обязательно наступит в свое время. Наверное, могущество и жизнеспособность народа и основывается на такой спокойной убежденности каждого ее сына.