Человек в этом мире — большой фазан

Снова Виндиш проходит мимо подбородка человека в желтой каске.

Колючая проволока закончилась. Мужчина в синей спецовке сидит в бараке. Он смотрит Виндишу вслед.

Виндиш опять поворачивает и оказывается у ворот того же дома с белыми занавесками.

Он разевает рот. Голова в желтой каске торчит над землей. Виндишу холодно. И голос у него пропал.

Продребезжал трамвай. Окна у вагона мутные. Кондуктор смотрит Виндишу вслед.

На воротном столбе звонок. Кнопка — как белый кончик пальца. Виндиш нажимает. В пальце у него звенит. Звенит во дворе. Издалека звенит в доме. За стенами звон глохнет, словно стиснутый между ними.

Виндиш пятнадцать раз жмет на белый кончик пальца. Он считает. Пронизывающие звуки в его пальце, надсадные звуки во дворе, стиснутые звуки в доме — они смешиваются друг с другом.

Садовник втиснут в стекло, втиснут в забор, втиснут в стены.

Мужчина в синей спецовке ополоснул миску. Взгляда он не отводит. Виндиш проходит мимо подбородка человека в желтой каске. С пачкой денег в кармане он идет вдоль колеи.

Ступни у него болят от асфальта.

Потайное слово

Виндиш едет с мельницы домой. Полдень больше деревни. И солнце выжгло свою орбиту. А земля в углублении иссохла и потрескалась.

Жена Виндиша подметает двор. Песок у нее возле пальцев ног, словно вода. И вокруг метлы неподвижные волны песка. «Еще лето, а акации желтеют», — заметила жена Виндиша. Виндиш расстегнул рубашку. «Если деревья летом сохнут, значит, зима будет холодная», — сказал он.

Куры засунули головы под крыло. Каждая ищет клювом собственную тень, не дающую прохлады. Под изгородью, в белых цветах дикой моркови, роются пятнистые соседские свиньи. Их видно через проволочное заграждение. «Они свиней голодом морят, — бормочет Виндиш. — Эти валахи — одна шваль. Понятия не имеют, как кормить свиней».

Жена Виндиша прислонила метлу к животу. «Им бы кольца в нос, — подхватила она. — Пока зима придет, они дом подроют со всех сторон».

Метлу она заносит в сарай и оттуда извещает: «Почтальонша приходила. У нее отрыжка и шнапсом разит. Передала, что милиционер благодарит за муку. И еще, что Амалия должна в воскресенье утром к нему явиться. Пусть возьмет с собой заявление и гербовые марки на шестьдесят лей».

Виндиш кусает губы. Глотка у него вырастает на пол-лица, до самого лба. «Что мне от его благодарности».

Жена поднимает голову: «Я заранее знала, что со своей мукой ты далеко не уедешь». — «Далеко уедешь! — рявкнул на весь двор Виндиш. — Так далеко, что твоя дочь станет матрацем. — Он сплюнул в песок: — Ко всем чертям этот срам!» Капля слюны повисла на его подбородке.

«И на всех чертях ты далеко не уедешь, — отрезала жена. У нее скулы как два красных камня. — Не до сраму сейчас — паспорт нужен».

Ударом кулака Виндиш захлопывает дверь сарая. «Уж ты-то знаешь, — кричит он. — Ты по России знаешь. Там тебе тоже было не до сраму».

«Да ты просто свинья, — отозвалась жена. Дверь сарая то и дело хлопает, как от сквозняка. Кончик пальца жена подносит к губам. — Когда милиционер увидит, что наша Амалия еще девушка, у него охота пропадет».

Виндиш засмеялся: «Она такая же девушка, как ты была тогда на кладбище после войны. Люди в России с голоду умирали, а ты выживала шлюхой. Ты бы и после продолжала, если бы я на тебе не женился».

Жена приоткрыла рот. Подняла руку, направив указательный палец к небу. «У тебя все люди плохи, потому что ты сам не святой и не в своем уме». В порванных чулках она зашлепала голыми пятками по песку.

Виндиш ступает вслед за ее пятками. На веранде она останавливается. Задрав передник, вытирает им стол. «Ты что-то не так сделал у садовника, — говорит она. — Все туда заходят. И паспортами занимаются. Все, кроме тебя. А всё потому, что ты чересчур рассудительный и честный».

Он заходит в прихожую. Холодильник гудит. «Все утро света не было, — сказала жена Виндиша. — Холодильник разморозился. Мясо испортится, если так пойдет».

На холодильнике лежит конверт. «Почтальонша принесла, — сообщает жена. — От скорняка».

Виндиш читает письмо. «О Руди ни слова. Видать, он снова в санатории».

Жена выглядывает во двор. «Руди передает привет Амалии. А почему сам не напишет?»

«Тут он сам написал, — отметил Виндиш. — Внизу, после Р. S.». Он кладет письмо снова на холодильник.

«А что значит Р. S.?» — спрашивает жена.

Виндиш пожимает плечами. «Раньше было л. с. — лошадиная сила. Должно быть, потайное слово».

В дверях жена Виндиша вздыхает: «Вот что получается, когда дети поучатся в институтах».

Виндиш выходит во двор. На камнях разлеглась кошка. Спит, укрывшись солнцем. Она как мертвая. Только слабое дыхание чуть колышет живот под шерстью.

Виндишу виден дом скорняка напротив, замерший посреди полдня. Он отливает на солнце желтым глянцем.

Молитвенный дом

«Поговаривают: дом скорняка отдадут валашским баптистам под молитвенный дом, — сказал ночной сторож Виндишу возле мельницы. — Баптисты — это которые в маленьких шляпах. Они подвывают, когда молятся. А их жены во время песнопения стонут, вроде как в постели. И глаза у них опухают, точно у моей собаки».

Ночной сторож шепчет, хотя только его пес и Виндиш стоят у пруда. Всматривается в ночь: не проскользнет ли вдруг чья-то слышащая и видящая тень. «Все у них братья и сестры, — продолжает он. — По праздникам они спариваются. Каждый с кем придется: кто кого в темноте ухватит».

Сторож переводит взгляд на водяную крысу. Пискнув, как ребенок, крыса бросается в камыши. Собака не прислушивается к шепоту сторожа. Она стоит у воды и лает вслед крысе. «Этим делом они занимаются на ковре в молитвенном доме, — не унимается сторож, — оттого у них столько детей».

От воды в пруду и от шепота сторожа Виндиш ощущает в носу и в лобных пазухах жгучую соленую слизь. У Виндиша в языке дыра от удивления и молчания.

«Религия та из Америки», — уточняет сторож. Сквозь соленую слизь Виндиш втягивает в себя воздух: «До Америки целый океан воды».

«Дьявол может и по воде ходить, — поясняет сторож. — В теле у них сидит дьявол. Моя собака их тоже не выносит. Лает. Дьявола собаки чуют».

Дыра у Виндиша в языке медленно заполняется. «Скорняк вечно твердил, что в Америке евреи у руля», — замечает Виндиш. «Так и есть, — соглашается сторож, — этот мир паскудят евреи. Евреи и бабы».

Виндиш кивает. Он думает про Амалию. «Каждую субботу, когда она приезжает домой, приходится глядеть, как она при ходьбе ставит ноги на землю косо».

Сторож ест третье зеленое яблоко. Карманы у него набиты зелеными яблоками. «А насчет баб в Германии — чистая правда, — говорит Виндиш. — И скорняк написал: лучшая там ничего не стоит рядом с самой негодящей здесь».

Виндиш глядит на облака. «Одеваются там бабы по последней моде, — добавляет он. — Они готовы совсем раздетыми ходить. Дети уже в школе почитывают журналы с голыми бабами — так скорняк пишет».

Сторож порылся в зеленых яблоках в кармане. Выплюнул изо рта кусок яблока. «После того ливня червяк завелся в фруктах». Выплюнутый кусок лижет собака. Съедает червяка.

«Это лето все какое-то гнилое, — поддакивает Виндиш. — Моя жена метет что ни день двор. Акации засыхают. У нас во дворе их нет. А у валахов целых три дерева. Они пока не голые. Но каждое утро полно желтых листьев в нашем дворе. На десять деревьев хватит. Жена понять не может, откуда столько листьев. Столько в нашем дворе никогда не было». — «Ветер наносит», — сказал сторож. Виндиш запер дверь мельницы.

«Ветра нет», — возражает Виндиш. Сторож поднял руку с растопыренными пальцами: «Ветер всегда есть, даже когда его не чувствуешь».

«В Германии среди года тоже высыхают леса, — говорит Виндиш. — Скорняк написал».

Он всматривается в низко распростертое небо. «Они осели в Штутгарте. А Руди — в другом городе. Скорняк не пишет где. Скорняк с женой получили социальную трехкомнатную квартиру. У них кухня с обеденным уголком и ванная с зеркальными стенами».